Спортивный журналист - стр. 36

, – и остается в жестокой пустоте. Кроме того, в них все помногу молчат. Похоже, я, как мне стало ясно впоследствии, увязал в дурных стереотипах. Все мои мужчины были слишком серьезными, задумчивыми и обделенными чувством юмора, сильно не ладили друг с другом, находились в безвыходном, но непонятно каком положении и были людьми куда менее интересными, чем персонажи женские, всегда остававшиеся на вторых ролях, зато беззаботные и остроумные.

Что касается Берта, его серьезность означала, что он перестал сочинять стихи о камнях, разоренных птичьих гнездах и пустых домах, где его вымышленные братья, в которых он изображал себя самого, встречали скверную ритуальную смерть, – кончилось все тем, что он не смог написать больше ни строчки и начал в виде компенсации пить как извозчик и спать со студентками, убеждая их в значимости поэзии тем, что вставлял бедняжкам во имя ее, пока у них в глазах не темнело. Мне он описывал это как неудавшуюся попытку остаться «интеллектуально последовательным».

Оба мы завязли на одном месте, как дети, достигшие крайних пределов того, что они, по их представлениям, знают. На самом-то деле я и понятия не имел, как люди реагируют на большинство обстоятельств жизни, – и не знал, чем мне еще заняться и где это занятие отыскать. Нужно ли говорить, что искать его надлежало в том самом месте, куда великие писатели – все эти ваши Толстые и Джорджи Элиоты – воспаряют, чтобы стать великими. Но, поскольку ни я, ни Берт воспарить и стать великими не сумели, приходится признать, что мы очевиднейшим образом страдали отсутствием воображения. Мы утратили убедительность, если вы понимаете, что я хочу сказать.

В итоге я начал писать «Танжер», намереваясь включить в него кое-какие моменты моей биографии времен военной школы, и становился все более тягостным – в том, что касалось литературной интонации, фраз и их построения (они приобретали серьезное сходство с тяжелыми металлическими конструкциями, и никому, в том числе и мне, читать их не захотелось бы) и все более унылых тем. Персонажи мои воплощали мысли о том, что жизнь, черт бы ее побрал, неизменно становится штукой до безобразия тошнотворной и, пожалуй, непостижимой, но кто-то же должен упорно влачиться по ней до конца. Разумеется, это могло в конечном счете привести меня к жуткому цинизму, благо я знал – жизнь отнюдь не такая, она куда интереснее, просто описать ее я не умею. А так и не научившись этому, я заскучал, нанизывая подобные мысли одну на другую, окончательно сбился с толку и плюнул на всю затею. Берт заверил меня, что и в