Совесть - стр. 8
Удовлетворенно смеясь во весь рот, он подавал два байоко, чуточку веря и сам, что вино старика в самом деле поможет ему:
– Благодарю вас, синьор, выпейте за наше здоровье.
Николай Васильевич вдруг отвернулся и с силой потер кончик острого носа, кривя в нетерпении пухлые губы, сокрушенно прижмуривая глаза.
Старый Челли…
Он резким движением отшатнулся от проема окна и торопливо пошел, вытянув два пальца перед собой, точно страшился спугнуть это необыкновенное, это странное слово, вдруг нечаянно по-новому зазвучавшее в растревоженной голове.
С таким именем непременно надо было быть круглым, как полосатый диканьский арбуз, а хозяин его римской квартиры был тощ, как скелет.
Тотчас подсохшие губы озадаченно вытянулись вперед, покатый выпуклый лоб побледнел и нахмурился, худое лицо из простодушно-печального стало серьезным и замкнутым, точно он запер его на засов.
Чем-то не приглянулось ему это необыкновенное, странное имя, случайно всплывшее в нынче праздной, прихотливо иногда пробуждавшейся памяти. Он торопливо и властно вглядывался в него, вертя во все стороны, пытаясь отчетливо, ясно увидеть глазами. Всё больше темнели его прозрачные бледные веки, покрываясь беспокойными тенями.
Повинуясь неистребимой привычке, не видя перед собой ни синей, аккуратно расставленной мебели, ни мягко, зеленовато окрашенных стен, споткнувшись о край исхоженного, пропитанного давней пылью ковра, он точно украдкой скользнул к одиноко скорбящей конторке красного дерева, застывшей направо от входа, в дальнем углу, упрямо твердя на разные голоса:
– Челли, Челли… синьор…
Левой рукой, машинально по старой привычке согнув её в локте, он оперся о покатую плоскость, покрытую плотным зеленым сукном, и застыл, опустив упрямую голову, совершенно позабывши на миг, что верная подруга его одинока и уже почти месяц пуста. Он не глядя извлек перо из стакана, который вывез на память из вечного города Рима и который с тех пор повсюду таскал за собой. Он почесал жестковатой бороздкой щеку, потом прикусил её одними губами, как делал всегда, приноравливаясь писать. Он укоризненно себя поощрял, пришептывая с нетерпением вслух:
– Круглый, круглый… арбуз… об арбузе сказано в третьей главе, где разместился необыкновенно и глупо гостеприимный Петух, тоже хлопотливый, однако же истинно русский байбак… Этот же нет… этак сравнивать в другой раз невозможно, а необходимо Иное, по-новому надо сказать… тоже круглое, но вовсе же, вовсе не так…
Он стискивал зубы, неприметно передвигая перо, и перо беспокоило, перо возбуждало жажду нового слова, сопротивляясь всё ещё крепким зубам, сравнения всё чаще вспыхивали одно за другим, и он громко спрашивал, сердито сдвигая русые брови, придирчиво проверяя, безжалостно отметая их одно за другим: