Совесть - стр. 10
В сознании всплыло, разрастаясь, грозя, решительно всё, и холодная ярость смешалась с неодолимым бессилием что-нибудь изменить, пожелтели глаза, он грозным шепотом осыпал себя укоризнами:
– Для чего тебе это, зачем? Ты тянешь, увиливаешь, прячешься в глупых безделках! Чтобы слукавить ещё раз, чтобы как-нибудь отложить ещё раз? Чтобы вновь побежать в истерике к графу, держа в дрожащей руке не нужный никому манускрипт? Вовсе ни к чему тебе этот плюгавый, покладистый, славный пьяница Челли, а ты со старанием, с пылом любы отыскиваешь стройных сравнений для изображения его нелепой округлости, которой и не было никогда, а на самом деле была прямая противоположность тому, эта бьющая в глаза худоба, как у той хворостины, що торчить из плетня у пьющего на смерть хозяина или от жадность окончательно поглупевшей древней старухи, до ста лет не выпускающей хозяйства из ослабевших, трясущихся рук, совсем захиревшего на глазах нерешительных внуков, которым давно пора труды и заботы взять на себя. Эх, человечишко, жалкий, презренный! Прав, сто раз прав был Матвей, когда сулил тебе уголья ада, хоть и сулил не за то, за что полагается, а все-таки прав!
В ту же минуту фантазия услужливо представила смрадное пекло. В ужасе он зажмурил глаза. Однако в сверкающей тьме уже синим ровным тянущимся пламенем пылали черные обгорелые печи, на раскаленно млевшей, мерцавшей, жаром потрескивавшей сковороде извивалось, корчилось, чадно дымилось тощее нечто, с длинным носом на почернелом лице, и мохнатые мелкие бесы, мерзко дразня его бесконечными шильными языками, рвали за белые губы шипящими огненными щипцами.
Николай Васильевич задрожал и поспешно распахнул заслезившиеся глаза.
Вся эта гадость в тот же миг провалилась, исчезла, оставивши после себя только нервную дрожь, однако этому счастью он не поверил, он омчал комнату мятущимся взглядом, чтобы убедиться наверняка, было ли с ним наваждение, или его в самом деле уже запихнули, на пробу, в смрадное пекло.
Нет, слава Богу, он был ещё дома, должно быть, это судорогой предчувствия озарилась и сжалась душа.
Он вскочил. Он стремительно сунулся в угол. Он осенил впалую грудь неровным поспешным крестом. Он тонко, жалобно попросил:
– Господи, помилуй меня.
Лик, помещенный в красном углу, остался спокоен, задумчив и благостен, как во все времена.
Его широко распахнувшиеся глаза, расплываясь в испуганных покаянных слезах, глухо молили и ждали хоть какого-то вещего знака, однако Христос в этот миг не поглядел на него, лишь сам спокойный благостный лик с обычной неотразимостью подействовал на него, и возвратилось благоразумие, и ужас схлынул пенной волной, медленно угасая и тая.