Сон цикады - стр. 1

Лошадь потеряла очки. И больше не могла читать. Она взглянула в окно и опешила. Там, где раньше были большие цветные кляксы, вдруг появились деревья, травы, цветы. А там, где раньше была книга с буквами, белела мутная страница.

Х. Мякеля. «Лошадь, которая потеряла очки»

Когда я был молод, я не пытался придать смысл существованию, а камера помогла мне обрести его, увидеть, что мир можно подчинить чувству композиции.

Роберт Бьянки

Проснувшись, Инга открыла глаза и увидела, как луч солнца преломляется в вазе с водой и маленькой дрожащей радугой пробегает по старому фотографическому снимку на стене, отчего тот сразу же ожил: прабабушка улыбнулась и поправила медальон на груди, а прадедушка слегка нахмурился, чтобы не терять солидности, и расправил плечи. Стоящие в вазе цветы с насквозь просвеченными солнцем лепестками едва слышно вздохнули нежным кружевом прожилок. И все это, схваченное ее еще не до конца сфокусировавшимся взглядом, отпечаталось в мозгу моментальным снимком – зафиксированным мгновением счастья.

Да, удивительное дело, но она опять проснулась от счастья. Просто потянулась, стряхивая остатки сна, и лениво подумала о том, что ей никуда не нужно идти. Что она больше никогда не пойдет на работу. Ни-ког-да!

Года три назад Инга перечитала «Детство Никиты», и ее поразили эти слова – «проснулся от счастья». Она попыталась припомнить, когда же такое было с ней и было ли вообще? Да, наверное, случалось – в детстве, только она об этом уже забыла. К пятидесяти годам многое тускнеет и стирается из памяти, особенно хорошее, детское и беззаботное. И вот теперь это ощущение пришло к ней снова. Она пробуждалась и осязала счастье всем телом – такое полное и сильное, какое бывает только при абсолютном отсутствии уважительных причин.

Ведь если подумать, то никаких особых изменений к лучшему в ее жизни не произошло: рана от пережитой, но не изжитой любви не закрылась; бытовых проблем не уменьшилось, напротив, их стало как будто больше, поскольку теперь она не работала и денег в доме ощутимо не хватало; работающие подруги смотрели на нее с плохо скрываемой завистью, а муж все чаще делал попытки показать, кто в доме хозяин… Но появилось что-то новое, затмившее, отодвинувшее на задний план все эти мелкие неудобства. Она пока не могла понять, что это. Наверное, боялась.

Знакомые называли это новое легкомыслием, инфантилизмом и безответственностью. Просто так уйти с работы, притом что муж – всего лишь скромный врач с мизерной зарплатой, и даже не искать новую – как это можно? Не говоря уже о заброшенной «научной деятельности» и пропадающих без употребления ученой степени и звании, которые, хоть и не давали особого достатка, но обеспечивали какую-никакую стабильность и уважение в определенном кругу.

Инга засмеялась своим мыслям, накинула старую рубашку Вадима, служившую ей домашним платьем, вышла на кухню, чтобы сварить себе кашу, – и замерла на пороге. В металлическом чайнике, стоявшем на кухонном столе, отражались оконная рама, ярко-синее мартовское небо и освещенный солнцем дом напротив. Все, что есть весеннего в ранней весне, все, что можно назвать ее духом и предчувствием, сосредоточилось, сконцентрировалось в этой блестящей полусфере и глядело на нее оттуда. Это было так неожиданно и остро, как будто она в первый раз в жизни видит и этот старый чайник, и свою обшарпанную кухню, и глухую кирпичную стену дома напротив, с двумя подслеповатыми окнами на самом верху. Все эти знакомые, затертые и разрозненные кусочки повседневности сошлись воедино и предстали перед ней волнующим кадром.

Инга быстро принесла из комнаты фотоаппарат и закружилась вокруг чайника, ловя отражение и старательно избегая попадания в кадр. Максимально открыла диафрагму и приблизила аппарат к блестящему никелированному боку, размывая в весенней дымке неказистый уголок кухонного пространства за ним. Счастье было еще с ней, еще где-то за грудиной или повыше, в гортани.