Соколиный остров - стр. 55
Ветер, наконец, стих. Лишь изредка он шевелил листья ольхи, под которой я устроился на ночлег. Воздух пах особенной знобкой свежестью, напоминающей о холодах и близкой осени. В этой пронзительной свежести есть что-то уходящее, тоскливое, по чему всегда хочется пустить слезу и, расчувствовавшись, написать много сентиментальных строк, что-то вроде этой: «Приближение осени подобно приближению смерти…». Но отчего же тогда, едва припорошит снегом те же унылые ветви и серые кочки, ударит морозец, день заалеет звонкий, словно колотая сосновая плашка, и душа зазвенит, наполнится грудь светлой радостью?! Где тут смерть, которую накликали мокрые вороны да набухлые тучи с моросящими дождями? Впрочем – это пустые рассуждения.
Прикорм в ведре допарился, разбух. Пусть теперь остывает. Придвигаюсь ближе к углям, от которых идет ровное тепло, и пытаюсь уснуть. Но трудно назвать сном чуткую дрему, наполненную ночными шорохами, стуком теплоходных движков на Волге, шумом прибоя. Ночь длится долго.
Утро пришло удивительно тихое. На росистые травы лег туман. Не шевельнутся чуткие к дуновениям ветра листья ольхи.
Унимая легкий озноб от утренней прохлады и нетерпения, спешно ищу на берегу пару тяжелых булыжников на якоря, наполняю кормушку кашей, готовлю снасти, чтобы потом не путаться с ними в тесной резиновой лодке, и отплываю.
Обогнув остров, выхожу на Волгу. Зеркало неподвижно стоящей воды больше напоминает озеро, в котором спит утреннее серое небо. Так будет, пока не приоткроют затворы ГЭС.
Эх, навались! – весла легко режут воду, и, кажется, нет ничего лучше этого утреннего быстрого скольжения лодки по поверхности большой реки.
Плыву к черному бакену, перед которым обычно якорятся рыболовы-лещатники. Встаю на якоря-булыжники, как и положено, носом к фарватеру. Течения нет совсем, и лодку постоянно разворачивает даже слабым дуновением ветерка. В сонной неподвижной воде пока безраздельно властвует «хозяин». Так рыболовы иногда называют ершей. Они без конца теребят насадку, заставляя мелко-мелко трепетать кивок удильника. Вместе с ними попадаются некрупные подлещики и сопа-белоглазка с ладонь. Вот опять какая-то хлипкая поклевка. Я ленюсь подсекать и, укачиваемый пологой волной от барж и теплоходов, жду течения, в струях которого привыкла кормиться вольная крупная рыба. Но тут следует рывок, от которого удильник «кольцовки» едва не перевалился за борт. Ловлю его и чувствую на леске что-то тяжеленное, словно бревно зацепилось. Нет, идет – нехотя, но отрывается ото дна. Вот рыба рванула вниз, и я быстро сдаю леску, чувствуя, что такого напора ей не выдержать. Потом дрожащими руками снова подтягиваю рыбу к лодке. Под кормой червонным золотом блеснул бок здоровенного леща! В подсачек пролезло только его рыло, а все остальное просто лежало на ободе. Видимо, лещ был в шоке, и я как-то умудрился перевалить его через борт. Но в лодке он показал на что способен. Оправился, видать, от изумления: как же, такого дядю из воды чуть ли не за шиворот выволокли! В считанные мгновения из лодки вылетела банка с червями, что означало конец дальнейшей рыбалке, и снасти были перепутаны совершенно. А я, схватившись с не на шутку рассвирепевшим холоднокровным, делаю неосторожный шаг и, уже понимая, что совершил непоправимое, чувствую, как нога уходит куда-то сквозь лодку. Через большую дыру в днище, образовавшуюся на месте старой заплатки, ручьем хлынула вода. Пытаюсь заткнуть прореху тряпкой, но куда там!.. А тут еще мой пленник заворочался с недюжинной силой. Перемазавшись рыбьей слизью, сажусь на него верхом и лихорадочно выбираю «якоря». Кое-как швыряю в лодку веревки, а булыжники просто отрезаю.