Социологический ежегодник 2015-2016 - стр. 67
Нарративы, которые отражают стремление людей рассказывать истории о себе и о жизни, являются неотъемлемой частью бытия человека в мире. Они отличаются цельностью и связанностью высказываний и суждений в едином пространстве повествования, в том числе повествования морального. «Все без исключения моральные суждения, касающиеся реальной жизни, встроены в нарративные контексты, так что они не существуют и не могут существовать в виде изолированных разрозненных единиц», – заключает автор [Abend, 2012, p. 167]. К тому же ряду «контекстуальных» моральных вещей принадлежит и сопряженность моральных характеристик личности с ее социопсихологической идентичностью (субъективным причислением себя к группе, классу, сообществу, нации, расе) – сопряженность, о которой забывают режиссеры лабораторных постановок. В рамках MJA из реальных социальных, исторических, культурных обстоятельств изымаются и речевые акты индивидов; то же самое происходит с гипотетическими участниками воображаемых моральных сценариев (так, пресловутый толстяк на подножке трамвая может оказаться блестящим хирургом или вором-рецидивистом, что, разумеется, повлияло бы на моральный вердикт субъекта высказываний, окажись он вне стен лаборатории).
Таким образом, в рамках экспериментальной психологии морали и сопровождающих ее нейроисследований моральные вещи существуют в социальном и культурном вакууме, превращаясь в формальный регулятивный механизм индивидуального поведения. Абенд скептически оценивает прогностический потенциал экспериментов в жанре MJA. Проблема состоит в том, что дистанция между суждением (в том числе высказанным в ситуации морального выбора в лаборатории) и поступком опосредуется культурными и социальными переменными, которые продемонстрировали свою прогностическую эффективность в отношении других (неморальных) паттернов и которые не принимаются в расчет новой наукой о морали (пол, возраст, раса, образование, социализация, религия, профессиональные занятия). Не только результаты лабораторных экспериментов моральных психологов, но и статистические данные, накопленные в ходе масштабных ценностных опросов (в частности – World values survey, стартовавшего в 1981 г.) [World values survey, 2014], не могут служить надежным фундаментом для обобщений и гипотез по поводу вероятности морально окрашенных поведенческих актов, считает Абенд. Методологическую альтернативу эксперименту и опросу он видит в практике систематического этнографического наблюдения, в максимальной приближенности моделируемых ситуаций к реальной жизни и по возможности в проведении полевых экспериментов. Резюмируя свою позицию в отношении новой науки о морали, Абенд подчеркивает, что сведения, накопленные в рамках MJA, до сих пор не получили должного теоретического осмысления: остается неясным, с какими социальными феноменами соотносятся эти данные, коррелятами чего выступают нейронные корреляты и каким образом из этого материала можно получить удовлетворительное представление о морали. Вместе с тем Абенд, как и Хайдт, уверен в том, что не существует одной-единственной дороги, которая привела бы к единому пониманию морали и построению ее общей теоретической модели. Он выступает за разнообразие в методологии и диалог в теории, а также за объединение усилий психологов, историков, социологов, антропологов и нейроисследователей для движения в сторону «плюралистической науки о моральном».