Собирание игры. Книга вторая. Жизнь на предъявителя - стр. 13
Сегодня он пошёл пообедать в другой ресторанчик и не стал уже заказывать ни прежнего фондю, ни сыра с пряными травами. На сей раз он взял мягкий сыр-формаджини, телятину по-цюрихски, базельскую похлёбку и бокал белого Twanner. Пробовать новое в гастрономии – не его конёк, но за границей он лениво отдавал дань национальной кухне.
… Александр Александрович сидел на прежнем месте и собирался «взять первые аккорды-глоточки» из первого своего «граф-графина».
– О! Мой новый друг! Присаживайтесь! Рад!
– Добрый вечер, Александр! Взаимно рад!
Одессит заказал ризотто по-милански со знаменитым альпийским шафраном и седло косули. Пить он предпочёл тонкое розовое Perdrix.
– Очень изысканное! – посоветовал официант, а Савва с внутренней иронией счёл, что это название задаст тон сегодняшней беседе. Тем паче он чувствовал, что беседа не будет просто приятной, ни к чему не обязывающей, как бывает у случайно повстречавшихся на чужом берегу и лишь шапошно знакомых соотечественников. Разговор должен был быть серьёзным, по крайней мере содержательным, преследующим важные цели. Заинтересованных людей. Средства для достижения сиих «важных целей» сегодня должны оказаться открытыми.
– Как ваши успехи? Сочиняется, работается? Зодиаки пляшут под вашу дудочку? Помогает ли эта дудочка пастушку… выманивать овечек из.. ха, кроличьей норки? – глаза, эти рыбьи хироновы глаза, затянутые холодно-водянистой плёнкой, как и тонкие изогнутые луком рыбьи губы были, казалось, равнодушными, и не ясно было не посвященному в «Кащееву» душу, ждёт ли он правдивого ответа? Ждёт ли вообще чего-то?
Язвительности, однако, в тоне Александра не было. Он знал, что неприятно-некрасив, необъяснимо-непонятен людям, привык к этому. Равно как привык носить маску холодно-равнодушной, порой брезгливой иронии. Объяснять что-то из своего характера или судьбы, дипломатничать и хоть в малейшей мере комплексовать он не был намерен ни в каких случаях. Он делит своё время с другим человеком, «удостаивает» его своим интересом. Это ведь то священное время уединения с другом-графином! Чего ещё-то? Обсуждение пустых, вечных риторических вопросов он не любил. Никто никогда, ни даже самая судьба ничего ему толком не объяснила, не была с ним ни искренна, ни честна. Да, она учила, она давала некие уроки, особенно когда пинком под зад несколько раз выбрасывала его из лучезарных вод доверия на потрескавшуюся от зноя зла сушу разочарования. Вот глазки и губки его и не хотят ничего выражать, кроме холодной и брезгливой грусти и кажущейся растерянности. Кажущейся, ибо сломленным и страшащимся чего-то он не был. И в сети новых заблуждений попасть не имел намерений. Ему было чем перегрызть любые такие сети.! Или погибнуть уже!