Собирание игры. Книга вторая. Жизнь на предъявителя - стр. 12
Савва Арсеньевич вспомнил своих любимых Гоголя и Булгакова. Есть у него известные и заслужившие популярность фантасмагория «Мёртвые души», балет «Вий», почти закончена оратория «Ершалаим» с сопроводительными певческими партиями Христа и хора, наполовину написана рок-опера «Пилат – проклятый и сломленный» (эх, вот не «идут» арии Марии и Маргариты). Есть задумка объединить этаким «Евангелие от Мастера». Есть уже неплохо выписанная тема спора не Христа, а Мастера с Пилатом… «И падёт твоя вдова на семисвечник… И тело твоё, поднятое на копья, забьется в судорогах, как бьётся сейчас в чёрном небе огонь горящего Ершалаима… И заревёт… И завоет… И будет вторить ей самоё небо… И восторжествует злобный Демон и падут все праведники… И струйка из раны под сердцем… Кап-Ие-шу-а-кап-га-но-цри-кап-кап…» «Тяжёлые арии… Не люблю я истерии…, достоевщины…, когда всё наизнанку, все нарывы, весь надрыв. Начал же было мистерию «Зверь Апокалипсиса»… Эх… не мистерия, а истерия… Нужно хоть эти рёвы, рыки и рыдания смягчить… Проще… горечь реквиема, но и… без плаксивости… Величие угасшего гения…, Человека-Титана… Сломлена Жизнь, но не дух… И Смерть – не злобная… не наказание… Потом, я сейчас не могу… Как замечательно у меня получилась «Мистерия Стрельца»! Это в честь прадеда Елисея…, настоящая «зодиакальная, космическая Одиссея»! А у самого Елисея Стефановича люблю «Мистерию Скорпиона». Это он посвятил своему сыну, моему деду Игорю Елисеевичу. Классная вещь, гениальная! Горжусь и прадедом и дедом! Его самая ранняя мистерия, первое сочинение в новых формах, в новых звучаниях редких этнических инструментов. Да-а-а, забрался прадед в эту «кроличью нору», в это Зазеркалье!»
Вот и Парламент. Здание Федерального дворца импонировало вкусам Саввы и в архитектуре и в цветовой гамме. Торжественность, величие и пышность флорентийского барокко. Зелёный цвет куполов крыши, фисташково-нежный цвет стен словно должны были вырасти из зелени близрасположенных лип, которые скоро расцветут. Этот благородный зеленоватый цвет, при ярком освещении ещё и то оливковый, то цитрусовый цвет зданий, попадался Черскому в Берне не часто. Ему здесь в огорчение его вкуса и духа чаще попадались грязные серо-зелёные оттенки горчичного и хаки. Он иронизировал про себя, что цвет хаки очень идёт стране с вечным нейтралитетом и отчуждённостью душевного строя этих тихих швейцарцев. «Вот луга у них изумрудные, светлые, ясно-приветливые, а коровки на них «некокетливые» какие-то и бычки вялые… Так… коровки… Это хорошо… Значит пора пообедать… потом домой, на часовой отдых, может быть и подремать… Потом опять работать, музыка… ну и в кафе…, к Хирону… Я тоже, как он, люблю режим… Правда, дома после ужина прогулка, часто к морю… И ужин полегче и покороче… Чтение на ночь».