Смешенье - стр. 110
– О да!
– Увидев их, я подумала, что они популярны среди французской знати, и рассчитывала увидеть других таких у короля и благородных господ по соседству. Однако за всё время не встретила ни одного.
– Уж надеюсь! Вся их ценность в том, что они редки и потому заметны. Турецкая кровь.
– Можно ли спросить, у кого вы их купили? Некий французский заводчик вывозит их с Леванта?
– Да, мадемуазель, – отвечал герцог, – и он сейчас имеет честь держать вас под руку. Это я несколько лет назад вывез Пашу́ во Францию из Константинополя через Алжир, путём невероятно сложного обмена.
– Пашу́?
– Производителя, мадемуазель, жеребца-альбиноса, родоначальника всех остальных!
– Наверное, он был великолепен.
– Он и сейчас великолепен, мадемуазель, ибо жив до сих пор!
– Неужели?
– Он стар, и его редко выводят из конюшни, но в тихие вечера вроде сегодняшнего вы можете видеть, как он разминает в загоне дряхлые косточки!
– И когда же вы привезли Пашу́?
– Когда… Дайте-ка вспомнить… лет десять назад.
– Точно?
– О нет, что я говорю! Время летит так быстро! Этим летом будет одиннадцать.
– Спасибо, что удовлетворили моё любопытство и проводили меня в ваш чудесный сад, мсье, – сказала Элиза, наклоняясь к кусту, чтобы понюхать розу – и спрятать от герцога лицо. – А теперь я погуляю одна, чтобы проветрить голову. Возможно, дойду до загона и засвидетельствую своё почтение Паше́.
Как многие другие люди, Элиза за всю жизнь никогда не оказывалась дальше, чем на бросок камня от открытого огня. Всюду что-нибудь горело: печь, костёр, свеча, трубка с табаком или гашишем, кадило, фонарь, факел. То было ручное пламя. Все знают, что огонь может вырваться на свободу. Элиза видела следы пожаров в Константинополе, в Венгрии, где турецкое войско сжигало целые деревни, в Богемии, где на каждом шагу попадались старые крепости, спалённые во время Тридцатилетней войны. Однако ей не доводилось наблюдать, как безобидная искра превращается в бушующее пламя, пока два года назад патриотически настроенная толпа не спалила до основания дом господина Слёйса, уличённого в предательстве республики. Тогда сторонники Вильгельма Оранского кидали в окна факелы. Господин Слёйс и его домочадцы сбежали, не успев заколотить дом. Несколько минут ничего не происходило. Волнение толпы нарастало: свет факелов, медленно догоравших в тёмных брошенных комнатах, доводил её до неистовства. И вдруг в верхнем окне занялось жёлтое зарево – вспыхнула гардина. Вероятно, это спасло жизнь тем нападавшим, которые уже готовы были лезть в выбитые окна и крушить дом голыми руками. Пламя медленно разгоралось, охватывая одну комнату за другой. Зрелище было занятное, но не особо впечатляющее, толпа уже начала скучать. И вдруг в какое-то мгновение пламя переступило невидимый порог и просто взорвалось, охватив весь дом, словно плохо пригнанная одежда. Оно ревело, втягивая воздух, срывая с толпы парики и шляпы. Горящие головни летели, как метеоры. Вихри белого пламени возникали, сталкивались и поглощали друг друга. Земля гудела. Реки расплавленного свинца – ибо в доме хранился свинец – выплеснулись на улицу и растеклись между камнями мостовой светящейся сеткой, остывавшей от жёлтого к оранжевому и красному. В какой-то миг чудилось, будто ещё минута – и пламя охватит весь Амстердам, а за ним всю Голландскую республику, однако его сдержали кирпичные противопожарные стены по обе стороны дома. Стеснённый ими пожар казался ещё страшнее, чем если бы вырвался на свободу – вся ярость сосредоточилась между этими стенами вместо того, чтобы расплескаться и сойти на нет.