Смертная чаша - стр. 3
– Да не в том дело, – с легкою досадой ответствовал собеседник. – Я ее люблю, я в жены ее хочу, умна ль она, нет ли, хорошо ли хозяйствует или разорительница. Это всё пустое. Я ее люблю, так что веровала бы во Христа да отец бы ваш согласие дал, тут и делу конец, женюсь.
– Богомольна! И деньгами без конца сорит – всё странным да убогим людям, жалко прямо. Отец же… как-нибудь… э… э… А вороны-то… – бритый сбился, прислушался, хмуря брови, помотал головой. – Вороны-то… на кого они там… каркают….
– Угу, – подтвердил его подозрения второй конник.
– Опять сиволапые с дубьем?
На путиках-тропках негромко похряпывал снег под сапогами осторожных ходильцев. То скрипнет-хрустнет, а то вдруг затихнет. По безветрию чужие голоса сделались доносчивыми, слово-другое, сказанные не для чужих ушей, прилетали издалека невнятными шепотками.
– Да почитай уж, полверсты бредут близ дороги. За елками хоронятся, нас, конных, тщатся догнать. Ну, пусть их.
Сей же час бритый успокоился. Улыбка едва угадываемая, яко размытая водой буква на бумаге, наползла на его лицо.
– Отца, милостивец, как-нито уломаем, не бери в голову! Только… невдомёк мне: откуда в тебе жар такой по Дуняшке? Ты ж едва видел ее раз-другой во храме?
Товарищ ответил ему не сразу. Потер лоб, поправил шапку, ехал молча столь долго, что мог бы два раза прочитать «Верую» от начала до конца. Бритый уже и не ждал от него ответа, как вдруг услышал глухо, торопливо сказанное:
– У ней лицо как с иконы… как у Пречистой. Светлое лицо.
И тут из-за деревьев на дорогу вышли трое. Один кряжистый, низкорослый, хмурый, в овчинной шубе, с мисюркой на голове и саблею в руке. Другой – бугай древнего, богатырского сложения, словно бы из тех баечных времен, когда удалой дружинник одним ударом наземь улицу укладывал, а другим – переулочек. Одет он был в медвежий полушубок, десницею сжимал не деревенское, а истинно боевое оружие – тяжелый клевец. Нос от удара на сторону скособочен. Третий, скоблорылый, – может, из литвы? – в колпаке на заячьем меху и теплом тегиляе, целил бритому в грудь из лука. За плечами у него болтался саадак с полудюжиной стрел.
За ними высыпала нестройная куча мужиков – кто с ослопом, кто с рогатиной, кто с цепом, а кто и с простой дубиною. По смущенным рожам их кто угодно понял бы: не они тут верховодят, они – стадо, а пастыри при сем стаде первые трое.
Конники остановились перед толпою.
Хмурый сделал шаг вперед и заговорил умильно, словно бы обращался не к людям, а к блинкам с медком да сливочным маслицем, собираясь их съесть, но медля и оглядывая ядь со предвкушением: