Смерть Вазир-Мухтара - стр. 68
– Благодарю вас. Кажется, хорошо. Впрочем, не знаю.
Выпили за здоровье Самсона.
Пили необыкновенно быстро, ночь была на исходе.
– А теперь, любезнейший доктор, выпьем за вашу Ост-Индию. Как вы думаете, другой Ост-Индии быть не может?
Доктор поставил стакан на стол.
– Я слишком много пил, мой друг! Я уже оценил ваше гостеприимство.
Он встал и пошел вон из нумера.
– Сашка, пляши!.. (Золотой нумерному. – Ты, голубчик, мне более не нужен.) Сашка, чёрт, франт-собака, пляши!
18
И постепенно, пьяный, с торчащими по вискам волосами, в холодной постели, он начал понимать, кому следует молиться.
Следовало молиться кавказской девочке с тяжелыми глазами, которая сидела на Кавказе и тоже, верно, думала теперь о нем.
Она не думала о нем – она понимала его, она была еще девочка.
Не было Леночки Булгариной, приснилась Катя Телешова – в огромном театре, который должен был рукоплескать ему, автору, и рукоплескал Ацису.
Измен не было, он не предавал Ермолова, не обходил Паскевича. Он был прям, добр, прямой ребенок.
Он просил прощения за промахи, за свою косую жизнь, за то, что он ловчится, и черное платье сидит на нем ловко, и он подчиняется платью.
Еще за холод к ней, странную боязнь.
Прощения за то, что он отклонился от первоначального детства.
И за свои преступления.
Он не может прийти к ней как первый встречный, пусть она даст ему угол.
Все, что он нынче делает, все забудется. Пусть она утешит его, скажет, что это правда.
Останется земля, с которой он помирится. Опять начнется детство, пускай оно называется старостью.
Будет его страна, вторая родина, труды.
Смолоду бито много, граблено.
Под старость нужно душу спасать.
19
Он сидел у Кати, и Катя вздыхала. Так она откровенно вздыхала всей грудью, что не понять ее – значило быть попросту глупцом.
Грибоедов сидел вежливый и ничего не понимал.
– Знаете, Катерина Александровна, у вас очень развилась за последнее время элевация[159].
Катя бросила вздыхать. Она все-таки была актерка и улыбнулась Грибоедову как критику.
– Вы находите?
– Да, вы решительно теперь приближаетесь к Истоминой. Еще совсем немножко – и, пожалуй, вы будете не хуже ее. В пируэтах.
Все это медленно, голосом знатока.
– Вы находите?
Очень протяжно, уныло и уже без улыбки.
И Катя вздохнула.
– Вы теперь ее не узнали бы. Истомина бедная… Она постарела… – И Катя взяла рукой на пол-аршина от бедер: – Растолстела.
– Да, да, – вежливо согласился Грибоедов, – но элевация у нее прямо непостижима. Пушкин прав: «Летит, как пух от уст Эола…»[160]
– Сейчас-то, конечно, уж она не летит, но, правда, была страсть мила, я не отрицаю, конечно.