Смерть речного лоцмана - стр. 28
Мертвого младенца Роза нарекает Альбертом, а живому дает имя Харолд. На следующее утро, рано-рано, еще до того, как недалекие синие горы четко обозначились в холодных отсветах первых солнечных лучей, я вижу, как Бой Льюис закапывает большую плаценту – будто огромную баранью печень, думает он; отступив в сторону ярдов на десять, он хоронит холодное синее тельце своего сына под блестящим лососевокорым царственным эвкалиптом. Засыпает могилку землей и какое-то время стоит рядом – оно и понятно. Потом опускается на колени. Двойню они не ждали. Да и доктор ничего такого не подозревал. Стало быть, думает он, не стоит так уж убиваться. Но у них родилась двойня, и одного младенца больше нет. Бой Льюис, покачиваясь, поднимается на ноги, разворачивается и неспешно возвращается в дом.
С тех пор каждую зиму, невзирая на стужу и снег, на царственном эвкалипте распускался большущий цветок. Со временем дерево стало своего рода местной достопримечательностью. А еще через какое-то время все привыкли к небывалому неурочному цветению эвкалипта и перестали обращать на него внимание, за исключением пасечников, – они даже стали бороться друг с дружкой за право поставить ульи под цветущим Парадизским эвкалиптом, дававшим самый сладкий и сочный мед на свете.
Парадизский эвкалипт стоит неподалеку от хребта Гог, где Бой Льюис ставил капканы на кенгуру. Охотился Бой и на пару со своим братом Джорджем возле Больше-Нигде, но потом они с Джорджем повздорили, да и путь туда был неблизкий – по крайней мере, так Бой рассказывал Гарри. Бой пропадал на охоте не один месяц и все это время обретался в горном снежном краю в хижине, которую собственноручно сколотил из сосны короля Билли[12].
Итак, я наблюдаю – продолжаю наблюдать, как растет Гарри Льюис и каким маленьким и хрупким кажется ему, Гарри, совсем еще ребенку, тело его матери, которая болела всегда, сколько он себя помнил. Ее тело кажется несоразмерным тому, что она проделывала с его помощью, – той нескончаемой, безжалостно тяжелой физической работе, когда она хлопотала по дому, рожала детей, шила и утюжила, силясь свести концы с концами. Я вижу, как Гарри отшатывается, когда Роза в редкие свободные минуты пытается ласково потрепать его своими грубыми, мозолистыми руками, царапая нежную детскую кожу, как он пугается и как потом всю жизнь будет жалеть, что отвергал прикосновение этих прекрасных натруженных рук. В последние годы жизни от нее исходил какой-то тяжелый, нездоровый запах, и, к удивлению Гарри, ей все никак не удавалось от него отмыться, хотя мылась Роза каждую неделю, потому как была из тех женщин, что гордятся своей чистоплотностью. Сколько бы ни старалась она избавиться от запаха, с каждым разом он ощущался все сильнее, становясь невыносимо затхлым и тошнотворно отталкивающим. В памяти Гарри мать навсегда осталась старой-престарой, совсем древней старухой, хотя когда ему было десять, ей было только тридцать пять. Лицо у нее было худое, жесткое и сморщенное. Черты – не гладкие, не плавные, образующие в целом овал, а резкие, угловатые, отчего она малость смахивала на восточную женщину – во всяком случае, так казалось Гарри. Когда Роза выходила из себя, что случалось нередко, Гарри убегал из дому в буш, но никогда ее не боялся. Лишь когда она бросала на время нескончаемую работу и в изнеможении падала в старое красновато-коричневое кресло в общей комнате, когда ее маленькие зеленые глазки застывали, глядя в пустоту, а пальцы рассеянно теребили нити, торчавшие из дырявой обивки кресла, он успевал заметить в ее облике пугающую безысходность. На каминной полке помещалась старенькая фотография, запечатлевшая мать Гарри еще совсем девчонкой. Карточка, пожелтевшая, изъеденная пятнами, потрескавшаяся, так скукожилась, что поставить ее, строго говоря, было почти невозможно. Фотокарточке, похоже, больше нравилось лежать, и в этом положении она скукоживалась все больше, так, что казалось, ее можно сдуть малейшим сквозняком. На оборотной стороне читалась надпись, сделанная размашистым, округлым почерком: «Розе 8 годиков». Буквы и цифра, выведенные коричневыми чернилами, стерлись и выцвели, как старые капельки крови. Гарри иногда брал карточку, водил по ней пальцами и удивлялся: что связывало эту счастливую девочку с его несчастной матерью и что за пропасть их разделяла.