Скитания. Книга о Н. В. Гоголе - стр. 74
Он схватился за испытанное лекарство и пустился в Париж. Однако в Париже приключилось ненастье, слякоть и прочая дрянь, так что пришлось убираться обратно, и пока он скакал по дорогам, чувствовал себя вполне сносно, а только добрался до места, как вновь навалилась хандра, точно старым овчинным тулупом накрыли его с головой, так что и скинуть нельзя и нечем дышать. Он видимо изнурялся духом и телом. Наконец в нем расклеилось всё. Он весь дрожал, беспрестанный чувствовал холод и не мог согреться ничем. Он весь исхудал, как скелет, и всякая косточка в этом слабом скелете нещадно болела. Пожелтело лицо, руки распухли и посерели и были как лёд, так что прикосновение их пугало его самого. Беспокойство духа одолевало его, и невозможно было понять, беспокойство ли шло от слабости тела, тело ли слабело от беспокойства души. Он боролся с тем и с другим беспрестанно и даже скрыл свое состояние от Жуковского, но сил на борьбу становилось всё меньше, и ему приходилось так тяжело, что он готовился совершенно раскланяться с жизнью.
В этом сумрачном состоянии ещё раз возможно пристальней порассмотрел он написанные листы, чтобы составить себе прочное представление, что останется после него, если Бог так решит и раскланяться с жизнью всё же придется. Отвращение охватило его. Всё написанное сущей представлялось ему дребеденью. Он не мог позволить себе, чтобы весь этот дрязг и позор печатался после его неминуемой смерти. Он долго сомневался и колебался, а все-таки бросил «Мёртвые души» в огонь, окончательно занемог и вызвал запиской священника:
«Приезжайте ко мне причастить меня, я умираю…»
Священник явился, как должно, и причастил. Николай же Васильевич, ещё помня о нашем неразумии и торопливости в самых важнейших делах, так что чем дело выпадает серьёзней, тем русский человек поступает неразумней и торопливей, шептал угасающим голосом, не в силах от влажной подушки оторвать точно налитой свинцом головы:
– Отец мой, умоляю вас тела моего не погребать до тех пор, пока не явятся явные признаки тления.
Служитель Господа низко склонялся над ним, касаясь его лица бородой, не понимая его, и он из последних сил говорил:
– Умоляю вас потому, что уже находили на меня минуты полного онемения, так что переставали биться сердце и пульс.
Служитель Господа осенял его быстрым мелким крестом и согласно кивал головой. Он же продолжал наставлять, уже неважно видя его:
– Тело же мое земле предать, не разобравши места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом. Стыдно тому, кто привлечется вниманием к персти гниющей, которая уже не моя: он поклонится червям, грызущим её. Пусть лучше покрепче помолится о душе моей, а вместо почестей погребальных простым обедом угостить от меня нескольких не имущих насущного хлеба. Памятника надо мной никакого не ставить и не помышлять о таком пустяке.