Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - стр. 42

Все это не отменяло работу на лесоповале, но я стал работать обдуманно, с прохладцей, не спешил хвататься за самые тяжелые бревна. Я почувствовал, что выдержу все, я был счастлив, ощущая, что мои жилы и мышцы становятся крепче, перестав слабеть. Свист ветра в лесной чаще заставлял бешено колотиться мое сердце. Скоро, скоро, скоро! Как близка сладкая свобода! Она манила, она звала! Но я сдерживал себя, понимая, что время еще не настало.

Однажды утром получилось так, что во время переклички я оказался последним в шеренге. И этого последнего было решено отправить на русском грузовике в город А., расположенный в шестидесяти километрах от лагеря. В городе надо было загрузиться продовольствием. Как только я забрался в кузов, машина сразу тронулась. Спрятавшись за кабину, я, скорчившись в три погибели, кутался в свои лохмотья, стараясь защититься от пронизывающего ледяного ветра. Шофер вовсю давил на газ. Дорога была отвратительная, неровная, вся в ямах и колдобинах. Меня немилосердно швыряло от борта к борту пустого кузова. Что думает человек в такие моменты? Ничего! Такой человек остается один на один с грубой и беспощадной мощью природы, отрекается от себя, превращается в безвольный объект, лишенный мыслей и чувств камень. Когда мы наконец прибыли в А., я действительно превратился в окоченевший промерзший камень. Сначала машина остановилась перед каким-то кабачком. Русский офицер, сидевший в кабине рядом с шофером, вышел из машины. Он сказал водителю пару слов, и тот тоже вышел. Двери кабины захлопнулись, и оба русских скрылись в питейном заведении. Они решили погреться, и я очень хорошо их понимал. Прошел час, потом второй. Мимо проходили люди. Многие из них смотрели на меня и качали головой при виде жалкого создания, скорчившегося в кузове и бросавшего по сторонам испуганные взгляды. Догадывались ли они о том, как мне холодно? Как я мерз? Потом из кабачка вышел громогласный офицер и водитель, и мы поехали на склад. Наступил полдень, и хотел я того или нет, мне пришлось поработать совершенно окоченевшими конечностями. Я носил мешки, таскал ящики туда, куда мне велели. Когда погрузка была окончена, стало совсем темно. Я с удовлетворением отметил, что большая часть мешков была заполнена сушеным хлебом, который русские именуют сухарями. Это было мне на руку, ибо после вчерашнего супа я ничего не ел. Кишки громко протестовали, а желудок свернулся в тугой болезненный узел. Когда грузовик наконец отъехал от склада, я снова сидел в кузове, но на этот раз в приятной компании. Меня окружали огромные, набитые под завязку, мешки с сухарями. Отъехали мы недалеко. Машина снова остановилась возле кабачка, в котором русские снова надолго исчезли. Много ли времени мне потребовалось, чтобы в свете тусклых уличных фонарей развязать тесемку ближайшего мешка? Это и было сделано – быстро и ловко. Так же быстро я набил сухарями все карманы. Потом я поспешно завязал горловину чудовищного мешка, который, правда, похудел после моего налета, и предался занятию, которое всегда успокаивает и утешает людей. Я погрузился в это состояние с головой – я жевал и жевал, жевал без остановки, совершенно забыв о том, что делаю нечто запретное и что мне стоило бы поостеречься. С небес на землю меня спустили появившиеся у машины русские. Поднялся страшный крик, на меня обрушилась свирепая ругань. Они забрались в кузов и выволокли меня оттуда на землю. Я валялся на булыжной мостовой, елозя по ней окоченевшими руками и ногами. Встать я не мог, так как на меня обрушился град ударов кулаками и прикладами. Меня били по голове и спине, ноги в сапогах пинали меня в бока, и при этом оба моих мучителя выкрикивали немыслимые проклятия и ругательства. Потом они устали и столкнули меня в канаву. Мимо шли люди, глядя – не знаю, с какими чувствами, – на эту постыдную сцену. Но наверняка эти прохожие даже не догадывались, что тот, кто, еле ворочаясь, лежал в канаве, вел с собой нешуточную борьбу. Я испытывал почти непреодолимое желание вскочить и вцепиться этим русским в глотки, такой ярости я, пожалуй, не испытывал никогда в жизни. Что бы произошло, если бы я дал волю своему гневу и негодованию? Ничего особенного – раздались бы один-два выстрела, и все мои планы рухнули бы, не начавшись. Истекая кровью, я забрался в кузов и безропотно, забившись в угол, позволил снова везти себя сквозь тьму и холод в проклятый лагерь.