Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - стр. 10
Нам трудно оценить прелесть и своеобразие басен Лафонтена, поскольку стихи непереводимы в принципе. Даже в самых лучших переводах мы видим их как бы через мутное стекло, получая самое приблизительное представление об их форме и содержании. Ну кто, ради бога, переведет обратно на французский язык крыловский пересказ лафонтеновой басни? Или того круче: как за рубежом разобрать и собрать наше секретное оружие – стихи Пушкина, чтобы в переводах не получить второстепенного поэта, эпигона европейских романтиков? Ровно так же, как мы порой с недоумением взираем на Петрарку или Байрона в русских переводах.
Чтобы стало понятнее.
Скажем, в первоисточнике, басне Эзопа, героями были Муравей и Жук-Навозник. Первый – трудяга, рачительный и запасливый хозяин, второй – паразит, беззаботно проедающий доставшееся ему, по существу… свалившееся на него добро. У Лафонтена Муравью противопоставлен Кузнечик, или Цикада, – французский язык не делает различия между этими все-таки разными насекомыми (Cigale, сигаль, цигаль, стрекотун-стрекотушка). Причем Муравей и Кузнечик/Цикада имеют одинаковый грамматический род – женский, что французами воспринимается и может быть переведено на русский как Мурашка и Цикада. Но всплывает другая проблема. Если о рабочих муравьях известно, что это именно «мурашки», то есть недоразвитые бесполые самки (как и рабочие пчелы), то у цикад и кузнечиков поют-стрекочут только самцы (существовали, кстати, любители вокала этих насекомых, которые держали их в проволочных клеточках вместо певчих птиц). В свою очередь, Крылов, как суверен, а не вассал, решительно меняет биологический вид одного из басенных героев и придает их конфликту, как сказали бы сегодня, «сексистский» окрас. У него Муравью противопоставлена Стрекоза, совершенно немое, но удивительно грациозное и женоподобное насекомое, не ползающее, не прыгающее, а летающее и чрезвычайно прожорливое.
Вы почувствовали, что происходит с незатейливой историей при переводе ее с древнегреческого языка на французский и русский, да если еще ее зарифмовать и сдобрить чудным русским просторечием «глядь – зима катит в глаза», отчего глаза на лоб полезли бы у французских классицистов, античных риторов и средиземноморского Эзопа (известно ведь, как поразили замерзшие реки отправленного из Рима в «задунайскую» ссылку поэта Овидия)?!
Поэтому невозможно ощутить своеобразие басен Лафонтена по русским рифмованным переводам вековой и двухвековой давности или авторским «вариациям на тему» Дмитриева, Крылова, Жуковского и Батюшкова, и только близкие к подстрочнику литературоведческие переводы Михаила Гаспарова можно посоветовать читателю, не владеющему языком оригинала.