Шесть бастионов сингулярности - стр. 22
Детские воспоминания приходили к ней во сне. Начинались они всегда одинаково. «Зоя! Зоя, иди сюда!» – звал ее женский голос. Затем ласковые руки обнимали ее и сажали на колени. А дальше начинала разворачиваться картинка. Обычно это была светлая студия с окнами до пола. Мольберт в углу с незаконченной картиной, большой стол с кипой эскизов, огромный стационарный монитор с подсоединенным к нему планшетом. И мамин смех:
– Зайка, ты испачкаешься в краске.
– Я хочу быть художником, как ты, – звучал в ответ детский голосок. – Я тоже буду рисовать волшебный город. Нет, не город, я нарисую целый мир, и мы будем в нем жить!
– Какой он, твой мир?
Зоя всегда просыпалась раньше, чем успевала услышать свой ответ. После таких снов на нее накатывала грусть. Она не сдержала обещание – не стала художником. Она ничего не создала, она научилась только красть и разрушать.
Иногда, гораздо реже, она оказывалась во сне на Дворцовой набережной и смотрела на Петропавловскую крепость, которую рисовала мама. Реальная крепость меняла очертания, плыла, подчиняясь кисти художника. Она ветшала, превращаясь в мертвыми руины, уходила под воду, чтобы вскоре всплыть, обернувшись сказочным замком.
Только почему-то в своих снах Зоя никогда не видела мамино лицо, сколько не пыталась рассмотреть.
Говорят, плохое врезается в детскую память ярче хорошего. Ее первое четкое, осознанное воспоминание было хуже некуда: дождь за окном и лицо отца, по которому, словно дождевые капли, катятся слезы. И голос, надломленный, убеждающий себя: «Надо жить, надо жить дальше». Так началась вторая часть ее жизни. Ее Зоя тоже помнила нечетко – была еще совсем крохой. События спрессовались в бесконечную больничную круговерть. Палаты, врачи, процедуры… Ей даже казалось, что больница стала их с отцом домом.
Постепенно больницы становились беднее и многолюднее, врачи уже не улыбались и не смотрели заискивающе в глаза отцу, зато он мрачнел и только крепче сжимал ее детскую ручонку.
– Папа, я поправлюсь? – спрашивала она отца.
– Конечно, Зайка, – отвечал он. – Разве может быть по-другому?
Но чем дальше, тем меньше уверенности слышалось в его голосе.
По малолетству Зоя не понимала, насколько серьезна ее болезнь, но была уверена: врачи лгут, обнадеживая отца. Она это чувствовала, научилась различать, когда взрослые говорят неправду. Болезненные процедуры она переносила без слез. Молчала даже тогда, когда было нестерпимо больно. Она не плакала, не хотела еще больше расстраивать отца. Его она жалела больше, чем себя, потому что чувствовала: до полного падения на дно безысходности ему осталось совсем немного.