Северный крест - стр. 63
– Скорбимъ, братья и сестры: нашъ отецъ скончался. Отъ заботы великой преставился царь: душу испустилъ онъ, не переставая слагать думы о счастьи дитятъ своихъ: народа критскаго. Былъ онъ скроменъ и просилъ похоронить себя въ могилѣ, простой и безымянной, безъ знаковъ отличія, дабы никто не вѣдалъ, гдѣ похороненъ онъ: такова была воля царя. Но вѣдайте, о народъ земли добрыхъ, принятый подъ державное мое водительство: се, настала эпоха иная, что вѣдать не будетъ о злоключеньяхъ; помните о томъ: и правленье мое да не будетъ для васъ горькимъ; но начнется оно съ подавленья возстанья, нечестиваго и неугоднаго богамъ.
Чудище поглотило чудище.
Не дожидаясь погребенія, Касато удалился въ палаты Лабиринта, къ вящей скорби собравшихся…
Таково было высочайшее шествіе.
Война – грозная, громная – временно умолкла.
Такъ являлъ себя мирный, но отъ того не менѣе жестокій – по-восточному жестокій – минойскій Критъ: на закатѣ собственнаго бытія.
Часть II
Осенняя жатва, или теофаніи. Къ исторіи одного рожденія
Самый могущественный человѣкъ тотъ, кто стоитъ на жизненномъ пути одиноко.
Генрихъ Ибсенъ
Это невозможно и именно поэтому достовѣрно.
Гете «Фаустъ»
Не знаете ли, что дружба съ міромъ есть вражда противъ Бога? Итакъ, кто хочетъ быть другомъ міру, тотъ становится врагомъ Богу. (Іак. 4,4)
Кто борется съ міромъ, становится великъ побѣдою своею надъ міромъ;
кто борется съ самимъ собою, становится еще болѣе великъ побѣдою надъ самимъ собой;
тотъ же, кто борется съ Богомъ, становится превыше всѣхъ.
Серенъ Кьеркегоръ "Страхъ и Трепетъ"
О, боги съ тысячью зубовъ,
Тысячерукія богини!
Вамъ, жаднымъ, пиръ вашъ вѣчно новъ,
Но вижу я за моремъ сновъ
Однообразіе пустыни.
Бальмонтъ
Прочь, люди!
Если бы я могъ схватить зубами всю твою вселенную!..
Я грызъ бы её, покуда отъ нея не осталось бы оскаленное чудовище, страшное, какъ моя мука.
Шиллеръ
Глава 1. Лабиринтъ, или дни несчастій
Если ранѣе на Критѣ царила Жизнь, то нынѣ Смерть, неумолимая, будто Судьба, расправила крылія и властвовала, себя казавши моромъ, гладомъ и тьмами жертвъ. Тотъ, кого позднѣе нарекли Аполлономъ, плавилъ аэръ: стрѣлами смертоносными, давя и губя всё живое; аэръ дрожалъ, подрагивалъ, переливаясь, струясь и мерцая немѣрно. И была осень – какъ ножъ.
Рыдалъ вѣсь Критъ, и стенала земля, оплакивая Имато Благобыкаго, Имато Багрянороднаго, но, умывшись кровью, потомъ и слезами, не очистился Критъ; сквозь рыданія и плачи поначалу часть народа воспринимала Касато какъ отчасти самозванца, но то была малая часть критянъ; съ иной стороны, самозванецъ обѣщалъ быть болѣе мудрымъ, нежели Имато и – кто вѣдаетъ? – болѣе благорасположеннымъ къ народу; иные – большинство – попросту боялись думать о столь высокихъ матеріяхъ, да и думать имъ было некогда и непривычно. Народъ безмолвствовалъ, что въ нашемъ случаѣ означаетъ: колебался между возставшими и властью новою, какъ правило, со страхомъ отдавая предпочтеніе первымъ. Зримы были дѣла Акая (а, быть можетъ, и иное – пребываніе на тогдашнемъ Критѣ