Северная роза - стр. 1

Звезда, что с неба сорвалась

И волн морских коснулась,

Боится утонуть.

Но ты не бойся утонуть

В волнах любви моей![1]

Пьетро Аретино

…Она лежала у его ног и наконец-то была покорна ему – отныне и навеки. И ничья более дерзновенная рука не отнимет ее у того, кому она принадлежала теперь безраздельно, тому, кто был властен в ее жизни и смерти.

Марко резко оглянулся – послышалось движение за спиной.

И впрямь! Ванька-то еще жив! Хрипит, бессильно шарит по полу скрюченными пальцами. В последнем дыхании силится ухватить камчу, всегда висевшую у него на мизинце, так, чтобы удобно было размахнуться в любой миг. Как он наслаждался, поигрывая этой зловещей плетью, помахивая перед хмурым лицом чужеземца, который был для Ваньки хуже последнего холопа, нечестивее беса, грязнее грязи…

Марко хохотнул и, чувствуя какое-то свирепое удовлетворение, родственное вожделению, наступил каблуком на слабо вздрагивающее горло ключника.

Кудрявая голова резко запрокинулась, голая грудь поднялась и уже не опустилась. Кровь заклокотала меж губ, зеленые глаза вмиг обесцветились, и то, что несколько мгновений назад было красивым, молодым, удалым лицом, превратилось в недвижимо-покорную, блеклую маску.

Марко подошел к сундуку, где Анисья держала ларчик со своими уборами; погляделся в светлое стекло. Собственное лицо сперва почудилось ему диким, пугающим, незнакомым, но сейчас было не до того, чтобы всматриваться в глаза убийцы, глядевшие на него. Он поднял шкатулку повыше, скосился, пытаясь увидеть свой лоб, даже потрогал его для верности.

Лоб как лоб. И никаких рогов. Все! От этого он вовремя отделался!

Хотя кого бранить, кроме себя? Ведь с первого взгляда на Анисью было ясно, что она – дочь порока, которая всякого мужчину рано ли, поздно наградит рогами или, как говорят русские, под лавку положит… Ясно-то оно было ясно, да вот беда – все равно не устоять!

Беда… Беда!

Впервые встретив ее, Марко глазам своим не поверил и даже украдкой скрестил за спиной пальцы, отгоняя беса. Но прекрасное видение, возникшее перед ним, не пропало, а все так же смиренно стояло у ворот, заслоняясь широким рукавом, а другой рукою протягивая ему висящую вниз головой пеструю курицу, которая смирилась со своей участью быть нынче сваренной и лишь изредка судорожно трепыхала крыльями.

Впрочем, на курицу Марко тогда смотрел менее всего, ибо стоило ему поймать взгляд ярко-синего, словно сапфир, глаза, выглядывающего из-за алого рукава, увидать тугой, будто вишня, рот, застенчиво произносящий: «Не судите, господин, дозвольте слово молвить», – как он просто-таки врос в траву-мураву у этих тесовых ворот, забыв о том, что надобно спешить, что его ждет новый знакомец Михайла Воротников, что, наконец, вообще небезопасно говорить с русскими женщинами на улице: того и гляди выскочит разгневанный супруг с холопами – забьют до смерти, не дав слова в свое оправдание сказать, ибо всей цивилизованной Европе ведомо: русские раньше бьют, а потом спрашивают, виноват ли битый!

С трудом сообразил, чего от него хочет женщина: ни брата, ни кого из мужской прислуги на подворье не было, а для обеда необходимо зарезать курицу. Она бы и сама это сделала, да ведь нельзя. Обычай не велит!

Марко уже довольно пожил в Московии, чтобы знать некоторые основные обычаи русских. Например, известно: пищей, приготовленной из того, что убито руками женщины, гнушаются, будто нечистым. Прикончить рыбу, свернуть голову птице, заколоть поросенка должен какой ни есть мужчина. Хоть бы и первый встречный прохожий человек!

Марко протянул руку и принял бледные куриные ноги, стараясь при этом как бы невзначай коснуться унизанных перстнями пальцев незнакомки. Она, застенчиво потупясь, сделала знак идти за ней и протиснулась в калиточку. Марко вслед за незнакомкой очутился в небольшом дворе, поросшем травкою.

Крыльцо с колоннами и остроконечной кровлею вело на терассу. Двухэтажный дом был невелик, неказист, но Марко взглянул на его бревенчатые стены с восторгом: тут жила