Счастье моё! - стр. 15
Следующим педагогом была Людмила Николаевна Сафронова, тоже ученица Вагановой и тоже, по забавному стечению обстоятельств, только вернувшаяся из Каира, где работала в той же школе, что и Варвара Павловна. Мы были первым классом Сафроновой в ленинградском училище, до нас она преподавала после завершения исполнительской деятельности несколько лет за рубежом. Сафронова сразу определила любимицу, сделав на нее ставку. С точки зрения зарабатывания очков и выстраивания карьеры очень правильная тактика, но тогда нам дела не было до ее личных успехов на поприще педагогики, нам нужно было наверстать пропущенные с Мей время и умения. Мы очень скоро почувствовали, что все, кроме одной ученицы, Сафроновой малоинтересны, мы стали увядать. Но в это время у нас уже начались занятия по характерному танцу с лучшим педагогом, о котором можно было только мечтать… у меня уже была обожаемая, потрясающая Ирина Георгиевна Генслер. С ее приходом я сразу начала делать успехи, я была в нее влюблена и готова была работать “на разрыв аорты” ради ее благосклонного взгляда.
Вообще, ученицей я была трудной. Особенно это касалось образовательных предметов. Что касается точных наук: физики, химии – это было делом абсолютно безнадежным, я ничего не понимала, осознание тщетности своих усилий пришло достаточно быстро, и я расслабилась, вообще перестала вслушиваться в журчащую речь педагогов, читала на уроках художественную литературу, приносимую из дома, или мечтательно смотрела в окно. Преподавателям по другим предметам от меня доставалось сполна: я была в полной уверенности, что историю балета, историю музыки или литературы я знаю лучше своих педагогов. Да, я действительно много знала того, что было для педагогов неизвестным, благодаря среде, в которой росла, и доступу к эксклюзивной литературе и документам. Особенно я недолюбливала преподавателя истории балета, про которую все знали, что она любовница великого Леонида Вениаминовича Якобсона, недавно вернувшаяся из Италии, где была с ним, пока он ставил там спектакль. Я ее ревновала к нему, сейчас мне кажется странной и смешной эта ревность к хореографу, которого я вовсе не воспринимала как мужчину, но как величайшего мыслителя балета, талантливейшего балетмейстера, перед которым я преклонялась. Меня в ней раздражали манерная речь и жесты, очевидная необразованность и высокомерие. Я не считала нужным скрывать свое недружелюбие, ставила ее в тупик публичными высказываниями, всячески ее провоцировала и острыми комментариями на уроке приводила учеников в восторг, что выражалось их ироничным хихиканьем. Раздражение было взаимным.