Самоосвобождающаяся Игра - стр. 131

Открою тайну: первоначальное название этой книги – алхимия гениальности! Позднее это название показалось моим друзьям слишком амбициозным, бульварным, и они уговорили меня отказаться от него. Но основная идея – максимальное (предельное) пробуждение творческого потенциала мозга осталась в действии. Поэтому можно сказать, что все изложенное в игре является непосредственной технологией вхождения в это манкое и крайне неопределимое теоретически явление.[831] И это означает, что все, собственно, уже сказано! Все остальное касается непосредственной практической реализации, то есть пути, работы, или лучше всего – страсти, т. к. без энергии, без движения, без некоей, пусть даже бессознательной, устремленности к чему-либо гениальность всего лишь слово. И, тем не менее, лучшей формулой из известных мне, определяющих гениальность как явление, я считаю следующую: «Гений – высшая степень подверженности наитию – раз, управа с этим наитием – два»[832].

Еще раз:

1) Высшая степень подверженности наитию!

2) Управа с этим наитием!

И опять мы видим Танец Союза женских и мужских качеств игры: «открытость» наитию и «управа» с ним! Фактически, речь опять идет о Гермафродите, основной особенностью которого всегда была и будет способность к неимоверному труду, тотальная одержимость и «фаллическое» стремление к абсолютному совершенству. «Надо быть действительно великим, чтобы суметь устоять против здравого смысла»[833]. Здесь интересно провести параллели с подходами и идеями Льва Гумилева, изложенными в книге «Этногенез и биосфера Земли». По Гумилеву, истоки зарождения многих этносов коренятся «…во внутреннем энергетическом человеческом импульсе»[834]. У личностей, названных им пассионариями, устремление к сознательной или бессознательной (порой иллюзорной) цели так велико, что превышает инстинкт жизни. Известно, например, что «…если бы у Моцарта, Бетховена, Шопена не было бы одержимости, той фантастической целеустремленности, то они, при всех своих способностях, будучи «вундеркиндами», ими бы и остались»[835]. Но Бетховен, например, написал в своем завещании, что он не может уйти из жизни, не совершив всего, к чему предназначен, Эйнштейн претендовал, не больше не меньше, на то, чтобы знать мысли самого Господа Бога, а Дали – считал себя призванным «спасти живопись от ничтожности современного искусства»