Сады диссидентов - стр. 62
– А знаешь, почему я набросилась сразу на два коктейля, да еще после сытного дим-сама? Не догадываешься?
На секунду Цицерону показалось, что она смеется над ним – и его весом. Жирный пидор. А потом, с такой же быстротой, он угадал очевидную правду. Как будто Мирьям прочитала мысли Цицерона – ведь он минуту назад подумал о том, что сидел в животе у матери как раз в ту пору, когда начинался роман между Розой и Дугласом. Как будто Мирьям увидела его насквозь – и теперь решила прочертить какую-то соединительную линию: Я беременна, а ты – голубой. Мы с тобой волнующе спаяны неповиновением Розе. Берегись – она и твою голову может сунуть в духовку, если выведет тебя на чистую воду. Хотя Мирьям и была замужем за своим фолк-певцом и у нее не было причин опасаться, что ее беременность покажется кому-то незаконной или неприличной, Цицерон был уверен, что ему только что доверили опасную тайну.
Это был особый талант Мирьям – делать далекоидущие выводы. Именно эта манера ронять намеки привлекала и завораживала студентов в старшекласснице: вечно-то она знала больше того, что знала, и знала еще, что все, о чем она знает, объединено тайной и сексом. Ее улыбка как бы говорила Цицерону: Это все – правда. Как можно было выболтать все эти секреты в один день тут, на углу Канал-стрит и Бродвея? Цицерон был единственным в школьной компании, кто противился повальной эпидемии суеверия и оставался равнодушным к разговорам о том, что если “Чудо-Метс” победят в ежегодном чемпионате в том же самом году, когда героические люди ступят на Луну, то, значит, в самом деле это правда – что все-таки близится Эра Водолея. А это, в свой черед, давало пищу слухам о том, что тысяча девятьсот 69 – это на самом деле особая поза в сексе, нужно только найти подростка постарше, чтобы он это подтвердил! Как знать, быть может, Цицерону еще придется отказаться от своего упрямства – и тоже поверить в знаки и чудеса.
Потому что, если совсем не верить в могущество знаков, тогда почему – в печку? В печь! Мало ли какое орудие можно было выбрать для покушения на самоубийство и детоубийство – электрическую розетку, банку с таблетками, гильотину, да что угодно! Сколько раз Цицерон слышал, как Роза шепотом произносила слова “Треблинка” или “Аушвиц”, когда они с ней вдвоем отходили от встреченного на улице человека, после того, как они с Розой обменивались несколькими фразами на будто комковатом, сердитом идише (зачастую Цицерону казалось, что бывший узник мог расслышать этот шепот). Дряхлые души – хотя иным из них было всего лет по тридцать или сорок, а значит, в концлагерь они попали совсем детьми – может быть, в возрасте Цицерона. Эти уцелевшие в бойне люди, бродившие по наклонным тротуарам, были едва способны пройти в винный погребок или присесть на скамью в парке: их эмигрантское существование являлось всего лишь длинным эпилогом к главной жизненной травме. В Розином многозначном горестном тоне каким-то образом умещалась не только ненависть к немцам, но и восхищение их дьявольским опытом, и огорчение из-за того, что теперь она вынуждена бойкотировать их литературу и шоколад (Цицерон, немцы дали нам