Садовник. Я создал вас, мои девочки, и полюбил… - стр. 38

***

Клара не раз пасовала перед своими дочерьми, когда речь шла о той сфере жизни, в которую она, как мать, да и как женщина, никак не могла проникнуть, а значит и понять – они жили в разных измерениях, поэтому единственное, что она могла сделать, чтобы выполнить свой материнский долг перед Натой накануне такого значительного события в ее жизни, как брак, так это просветить ее в области интимной жизни мужчины и женщины, преподнести вот такой вот скучный и обязательный урок на тему секса и супружеских отношений. Ната же, в свою очередь видя, как мучается мать, пытаясь втолковать своей заневестившей дочери, значение полового акта, обрезала последнюю розу, поставила ее в вазу и сказала, устремив свой взгляд в пространство:

– Ничем таким, дорогая мамуля, я заниматься с Аликом не намерена. Мы решили, что высший пилотаж в супружестве – это платоническая любовь».

Клара, от удивления уронив иголку, которой штопала очередной носок Глеба, залилась краской.

– Посмотри вот на эти цветы, – не унималась Ната, вращая тяжелую хрустальную вазу с двадцатью девятью розами и чувствуя как ее распирает желание запустить этим букетом в раскрытое окно, – посмотри, разве он не прекрасен, разве он не в силах заменить двадцать девять половых актов?!

***

БОЛЕЗНЬ. Ночью у Веруси начался жар. Она горела, металась по постели, звала какую-то Соню, потом маму. Облепленная мокрыми полотенцами, которые то и дело меняли Клара и Катя с Наташей, Веруся вдруг потеряла сознание и начала биться в судорогах, хрипя и задыхаясь. «Скорая», вызванная сорок минут назад, не приезжала, Глеб кружил под окнами во дворе, встречая долгожданный белый, со зловещим крестом, «рафик».

Я не выдержал и вышел к нему. Он был так бледен, что это не могла скрыть даже ночная темень. Мы курили с ним до тех пор, пока не раздался шум подъезжающей машины и нас не ослепили фары ворвавшейся во двор «скорой». Глеб так посмотрел на меня, что я не мог не пойти за ними. В квартире стоял плач, Клара, промокая выступившую на губах Веруси кровавую пену, вдруг скользнула на пол и упала без чувств. Глеб вызвал еще одну «скорую». Я стоял на пороге Верусиной комнаты, обезумевший от страха за содеянное: все происходило так, как и должно было происходить на страницах моей злочастной рукописи. Я ущипнул себя, сновидение не исчезало: молодой врач всаживал иглу в руку притихшей умирающей девочки. На подушке, под спутанными волосами образовалось темное пятно пота: наступил кризис. Когда приехала еще одна скорая, Клару положили в гостиной на диван, сделали тоже несколько уколов. Катя хлюпала в изголовье Верусиной кровати, Глеб метался по квартире, Наталия давилась слезами на кухне, где готовила успокоительный отвар для всех нас… «Она вся в сыпи, а между пальцами у нее шелушится кожа… Я ничего не понимаю в болезнях…» Глеб волновался, глядя как молодой врач, сдернув одеяло с Веруси, поставил ее, бесчувственную и голенькую на ковер и растирая ее тело спиртом, ударил ее несколько раз по щекам, пока она не открыла глаза и не сказала хрипло: «Блядь, я тебе сейчас так вмажу…» Молодой врач просиял и тоже без сил присел на кровать. «А теперь спать и спать, обильное питье…» Я ожидал диагноза, но услышав его, удивился: «Корь и скарлатина одновременно. Исключительный случай… Завтра соберем консилиум». МОЯ же Веруся заболела воспалением легких. Я чувствовал себя беспомощным идиотом. Когда Клара пришла в себя, а две «скорые» уехали, мы все собрались на кухне, где Наталия налила нам по чашке горячего успокоительного отвара и отрезала по куску бисквита. Да, теперь уже настало время, когда и в отношении меня к этой семье, можно было сказать «мы».