Русский бунт. Начало - стр. 25
– Рисуй. И чтобы в точности все было. Народ дает присягу, пишется в списки… – я кивнул на усердно корпящего Почиталина, которому даже вынесли из резиденции стол и стул.
– Все исполню, царь-батюшка!
Живописец раскрыл ящик с кистями и красками в стеклянных пузырьках, заткнутых деревянными пробками. Терпко запахло скипидаром и олифой. Покрыв портрет серым грунтом, Непейвода начал рисовать. А я повернулся обратно к отцу Михаилу.
Теперь надо избавиться от священника, ибо то, что здесь сейчас начнется, – я заметил, как на площадь стали заводить пленных офицеров, – не для его глаз.
– Иди с богом, батюшка, готовь благодарственный молебен. Приду, – я ласково улыбнулся священнику, – все будет ладно.
Поп осеняет всех крестом, поворачивается уйти…
– Стой! – тут мне в голову приходит не очень приятная мысль.
Священник с тяжелым вздохом поворачивается.
– Кого в многолетиях поминать будешь?
После литургии, при оглашении проводящим службу священником «Многих лет», обычно поминают патриарха, местного епископа и членов правящей династии.
– Кого епархия указала, того и буду!
– Нет! Катьку запрещаю поминать! Грех на ней великий. Покушалась на жизнь мужа свово.
Казачки одобрительно закивали. Михаил оглянулся, помрачнел. Посмотрел вопросительно на паству.
Я решил не дожимать его. Мало ли… Ссориться с духовными властями – себе дороже.
– Иди с богом, вечером буду в храме.
Поп уходит, а на крыльцо поднимаются полковники. Подуров встает справа, Мясников слева. Лысов с Чумаковым встают позади. Появляются и башкирский старшина Юлай Азналин с киргиз-кайсацким ханом Нур-Али. Салавата Юлаева не вижу, зато вспоминаю о Татьяне Григорьевне Харловой.
– Чика, скачи в лагерь, привези вдову майора с братом… – подавая руку для нового поцелуя, я разыскиваю взглядом Зарубина. – Только не сразу. Через пару часов.
– Так нет у меня часов-то… – удивляется полковник. – Как расчесть время? Может, к обедне? Когда прозвонят?
– А вот тебе, царь-батюшка, золотые часики… – сквозь толпу подходит Максим Шигаев с широкой улыбкой. – От всего нашего обчества дар.
Подает мне золотые часы-луковицу на цепочке. Откидывает крышку, играет простенькая мелодия. Дорогая штучка. И наверняка украденная при захвате города.
– Что с боя взято – то свято, – понимает мои сомнения полковник.
– Добре, – я иду на сделку с совестью, передаю часы Чике, и тот вскакивает на коня. Очередь горожан тем временем не уменьшается, народ на площади прибывает.
Наконец Хлопуша выводит губернатора. Высокого пожилого мужчину с гордым лицом, в старомодном парике, испачканном кровью. На лбу у Рейнсдорпа повязка, мужчина прихрамывает. Руки у него связаны спереди уздечкой, глаза бешеные. Губернатор ругается, мешая немецкие слова и русские.