Rusкая чурка - стр. 59
Так вот, Кондратий не был ни в Останкино, ни у Белого дома: занят был – бухал. Когда протрезвел, узнал обо всем, расстроился, обозлился на демократов, на «шефа», на Изнасилкина с его космонавтами. Хотел Изнасилкину с Разносилкиным морды набить, но пожалел, передумал, набил только одному из них, и то не сразу. Поэтому в романе своем, чтобы пар выпустить, он всех героев мочит топором по голове. Р-раз! И все. А героинь, особенно рыжих, насилует и в окно выбрасывает за ненадобностью. Там он и до «шефа» добрался, зарезал его кухонным ножом, разделал по всем законам кулинарного искусства и тело скормил подвальным, размерами с собаку, крысам, а голову запустил в космос. А вот косточки обглоданные ментам выслал. Менты до сих пор мучаются, не понимая, кто это и что с этим делать… Как дело закрыть? И Кондрашка-палач не знает, поэтому тоже страдает и мучается. Голову эту из космоса ждет – может, она что скажет. Потому и пьет. Иногда только посетит его мысль светлая, очнется он от пития скверного, осенит себя знамением крестным да как зычно гаркнет-крикнет на весь свет божий:
– Гусь, тихо! Гусь, мне нужна зарплата приличная, а не то не буду больше к тебе приходить… работать… Убью, гад! Где мой топор, Гусь?!
И опять погружается в анабиоз творческий. Но Глынина он любит, не трогает, наоборот даже.
– Пойдем, – говорит, – брат Глынин, кого-нибудь топором огреем. А то меня Гусь достал! – И кричит в раскрывшуюся, полную то звезд, то звезд бездну, напоминающую миллионы зазывно светящих огонечками и устремившихся к нему свободных «моторов» советских времен: «Шеф, пять сотен до Павелецкого…»
И едет, едет куда-то. И все тоже едут. И крыша едет у всех, даже у дома писательского. А лица у всех настоящие, русские, честные, правда, с оглядкой на шефа. Дурака. Выжившего из ума старого пенсионера. И нет чтоб Гусю этому пойти на заслуженный отдых, пока из него гуся в яблоках или, еще чего хуже, гусиный паштет не сделали. Все ведь уже испортил, что мог: издательство, некогда принадлежащее организации, потерял или продал втихушку; помещение на Новом Арбате, где раньше располагалась газета, двум своим любовницам-лесбиянкам (семидесятидевятилетней и тридцатидевятилетней) на откуп отдал; журнал, выходящий стотысячным тиражом, усмирил, притормозил. Хватит и ста экземпляров, мы за количеством не гонимся. Газету писателей тоже из большой, неудобной, жесткой сделал маленькой, мягонькой, удобной в использовании, нужной не только писателям, но теперь уже и всем нормальным людям с хорошим, а особливо с плохим пищеварением. Кабинет свой, куда раньше заходили, и то с благоговением, только писатели, сделал ближе к народу, превратив в ежедневную размашистую пивнуху, в которой теперь тусуются врачи и музыканты, менты и бандюки, вояки-полковники и совсем непьющие, правда, редко… А на вопрос, куда все писательское имущество делось, как настоящий русский поэт, ответил стихами, опубликованными в той самой писательской газете «Облитературенный москвич». Поэтому все их и прочитали, сидя в позе роденовского «Мыслителя» на одном очень нужном приспособлении, очень похожем на гусь-хрустальновское, но более чуткое к пожеланиям трудящихся ухо,