Rusкая чурка - стр. 58
А вот еще один писатель – юродствующий философ, доктор наук, самый приятный для Глынина человек в этом обществе, но слабый сердцем, деликатный, никогда не могущий подлецу сказать в глаза, что он подлец. Вот и юродствует безъязыко этот умный, талантливый человек-человечище, очень учено и мудрено, то с подходцами, то рублено, без предлогов, суффиксов и окончаний излагающий на бумаге свои неписаные мысли-закорючины. Вот что правда, то правда, еще и с читателем ему не повезло. Дурак нынче читатель-то. Не пытливый, не умеющий читать ни между строк, ни тем более промежду приставок и окончаний. Поймать, как говорится, настоящий, корневой смысл очищенного от всякой лабуды (типа суффиксов и приставок) природного, можно сказать, земляного корня. И то, вдуматься по правде, сколько философ ни пишет, дурак-читатель ни хрена не понимает, смотрит, как говорится, в книгу, а видит, как водится, то, что написано. А значит, и не поумнеет никогда. А все потому, что философ этот – человек интеллигентный, но христианин и посему очень возлюбивший ближнего своего «шефа», как самого себя. И любовь свою он маскирует таким вот коряво-косноязычным первородным языком. А поэтому и не может, когда хочет, и часто не хочет, когда может. Правда, эллина от иудея отличает…
А вот чокается со всеми, но никак не может допить свою чашу до дна еще один интересный экземпляр, писатель-историк, дядя Вовик Торопыгин. Он покачивается вместе со своей большущей седой бородой до пояса, начинающейся на лбу, и огромной лысиной, кончающейся где-то под ушами. Говорит он громко – литинститутско-армейская выучка сказывается, студентов вот где держит, возражений не терпит (только от «шефа», и то из уважения, естественно). Говорит, дайте мне три миллиона долларов, и я вам всю мировую историю переделаю, периодически-историческую таблицу Менделеева-Торопыгина создам, мало никому не покажется. Угу, как говорится, – на, возьми. Половину с Гусем пропьют по менделеевской ректификационной схеме (цэ два аш пять о аш), половина по торопыгинской историософской сама пропадет, без изгалений.
Один Кондрашка Уральцев сидит молча, набычась, где-то в сторонке. Сидит в черных очках, с белым лысым флибустьерским черепом на широких боксерских плечах. И, мрачно улыбаясь, просто пьет водку, потому что ему очень пить хочется. Жажда у него. Духовная. Причем каждый божий день. Ему наплевать и на «шефа», и на остальных, он роман в уме пишет. А как напишет, обязательно по пьяни подарит Глынину эту книжку с проникновенной надписью – «Другу-соратнику, лучшему поэту от соратника-друга, лучшего прозаика». И обязательно обнимет и денег взаймы попросит. А утром протрезвеет, приедет и аккуратно отберет эту самую книжку назад, скажет, что она ему самому сейчас очень нужна, чтобы другим дарить и показывать… В общем, его книжка так не прочитанной и останется. Деньги, правда, он не вернет, опять же самому нужны… На них же не написано, чьи они… А книжку эту его один только философ и прочитает – правда, поймет в ней то, чего в ней и в помине не было и чего автор и не слыхивал-то никогда, и поэтому статью о нем наш профессор большую напишет, умную, с картинками…