Рождественская перепись - стр. 3
– Рысь, Колхозник! – и конь послушался. Но и на рыси было невозможно забросить ноги в сани. Одежда покрылась коркой льда, руки задеревенели. Он испытал облегчение, когда увидел, что вожжи под плечом.
– Шагом! – скомандовал Пётр, и, почти сразу, – стой!
Он поднялся, подтянул упряжь, что далось ему непросто. Колхозник всё ещё нервничал, дёргая ушами.
– Колхозник ты и есть. Бестолковый мерин. Чуть не убил меня со страху. А волк-то даже не двинулся. Всё, домой!
Зарывшись в сено, Пётр пустил коня рысцой, и только теперь заметил, как трясутся руки и всё тело бьёт мелкой дрожью.
Калев Янович упаковал обработанные документы и прилёг на лавке, когда ходики пробили пять. Ему снился товарищ Сталин, который рвал и бросал в воздух переписные листы, ругался и требовал всё переделать: «Назначить новую перепись в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году!»
07.07.2020, вторник.
Я еду по изъеденной оспой бесхозяйственности дороге, которая на карте обозначена как асфальтовая. Мой маленький «Матисс» стонет, подчиняясь указаниям навигатора. Моя битая спина, имей она голос, уже километров пятнадцать назад объяснила бы матом правильную траекторию движения. Мне нужно осмотреть помещения, которые предлагает администрация района для проведения переписи. Я побывала в двух волостях и еду в третью. Если и здесь условия тридцатых годов, то придётся написать наверх, что критерии оценки помещений разрабатывали кремлёвские мечтатели. Тут не Сколково. Кругом печное отопление, туалет на улице и сотовая связь по праздникам. В одной волости предложили под стационарный участок неиспользуемое помещение общественной бани. Послали в баню, в общем. Ну, ладно, в этом кафельном холодильнике хоть электричество есть. В другой управе потребовали поместить переписной персонал в одной комнате с работниками администрации. Либо так, либо никак. Дом культуры не дадут. Сами, что ли, собираются народ переписывать, из похозяйственных книг, не выходя из-за стола? Так дело не пойдёт. Ещё два километра, и я на месте. Здание тянет на памятник старины: почерневшее дерево резных наличников, ржавые водостоки, замшелая кровля. Ставлю машину в тень акации и набираю номер главы волости. Он сбрасывает вызов, выглядывает в окно и указывает рукой на вход. Из сеней я попадаю в большую комнату с керамической эстонской печью. Квадратный мужчина лет шестидесяти, не переставая говорить по стационарному телефону, жестом предлагает мне сесть. Я жду минуты три, и за это время успеваю разглядеть крашеные половицы, дощатый потолок, массивную керосиновую лампу на шкафу. Надо же, умудрились сохранить. Я встаю и протискиваюсь мимо тесно стоящих канцелярских столов, чтобы рассмотреть раритет. Белое стекло, латунь, массивная мраморная опора. Я снимаю лампу со шкафа, в ней плещется топливо. Поставив керосинку на подоконник, я нахожу в сумке спички и поджигаю фитиль. Лампа мерцает приятным тёплым светом, но воняет от неё, как от выхлопной трубы. Я кашляю и пытаюсь открыть окно, но вдруг обнаруживаю, что оно заклеено газетными полосами. Только что я поставила светильник на подоконник, и совершенно точно помню: створки были не закрыты на шпингалеты. Теперь же передо мной двойная рама, утеплённая к зиме. Что происходит? Я смотрю на улицу и вскрикиваю: