Россия в концлагере (сборник) - стр. 46
Рабочие сверху сохраняют полный нейтралитет: они-то по своему городскому опыту знают, что значит становиться урочьей стае поперек дороги. Крестьяне что-то робко и приглушенно ворчат по своим углам… Остаемся мы четверо (Степушка – не в счет) – против 15 урок, готовых на все и ничем не рискующих. В этом каторжном вагоне мы как на необитаемом острове. Закон остался где-то за дверями теплушки, закон в лице какого-то конвойного начальника, заинтересованного лишь в том, чтобы мы не сбежали и не передохли в количествах, превышающих некий, мне неизвестный, «нормальный» процент. А что тут кто-то кого-то зарежет – кому какое дело.
Борис поворачивается к пахану:
– Вот тут нас трое: я, брат и его сын. Если кого-нибудь из нас ткнут ножом, – отвечать будете вы…
Урка делает наглое лицо человека, перед которым ляпнули вопиющий вздор. И потом разражается хохотом.
– Ого-го… Отвечать… Перед самим Сталиным… Вот это здорово… Отвечать… Мы тебе, брат, кишки и без ответу выпустим…
Стая урок подхватывает хохот своего пахана. И я понимаю, что разговор об ответственности, о законной ответственности, на этом каторжном робинзоновском острове – пустой разговор. Урки понимают это еще лучше, чем я. Пахан продолжает ржать и тычет Борису в нос сложенные в традиционную эмблему три своих грязных посиневших пальца. Рука пахана сразу попадает в бобины тиски. Ржанье переходит в вой. Пахан пытается вырвать руку, но это – дело совсем безнадежное. Кое-кто из урок срывается на помощь своему вождю, но бобин тыл прикрываем мы с Юрой – и все остаются на своих местах.
– Пусти, – тихо и сдающимся тоном говорит пахан. Борис выпускает его руку. Пахан корчится от боли, держится за руку и смотрит на Бориса глазами, преисполненными боли, злобы и… почтения…
Да, конечно, мы не в девятнадцатом веке. Faustrecht>79. Ну что ж! На нашей полдюжине кулаков – кулаков основательных – тоже можно какое-то право основать.
– Видите ли, товарищ… как ваша фамилия, – возможно спокойнее начинаю я…
– Иди ты к чорту с фамилией, – отвечает пахан.
– Михайлов… – раздается откуда-то со стороны…
– Так видите ли, товарищ Михайлов, – говорю я чрезвычайно академическим тоном, – когда мой брат говорил об ответственности, то это, понятно, вовсе не в том смысле, что кто-то там куда-то пойдет жаловаться… Ничего подобного… Но если кого-нибудь из нас троих подколют, то оставшиеся просто… переломают вам кости. И переломают всерьез… И именно – вам… Так что и для вас, и для нас будет спокойнее такими делами не заниматься…
Урка молчит. Он, по уже испытанному ощущению бобиной длани, понял, что кости будут переломаны совсем всерьез (они, конечно, и были бы переломаны).