России верные сыны - стр. 78
Можайский прочитал на память:
И вдруг, оживившись, он произнес с волнением и страстью:
Он слышал эти стихи прошлой ночью на бивуаке в лейб-гусарском полку. Стихи сочинил Батюшков, которого называли первым поэтом и многие предпочитали Жуковскому.
– «Когда ты будешь мной забвенна, Москва, отчизны край златой», – шепотом повторил Слепцов, – а ведь в самом деле славно! А? – и, бросив гитару, Слепцов крикнул в темноту: – Кокин! Куда пропал, щучий сын?
Что-то зашевелилось в темноте.
– Возьми золотой в ташке, беги к маркитанту, баклагу возьми мою и поручика, пусть нальет всего, что есть лучшего!
– Не много ли на дорогу? – усомнился Можайский.
– Пустое! У гусара одна забота: чтобы конь был сыт, а гусар пьян. Коня опоить можно, а гусара – никогда! Стой, Кокин! Беги к Завадовскому, к братьям Зариным, к Туманову – штаб-ротмистру, – пусть идут к нам, нынче у нас проводы, возьмешь у них еще по баклаге. Да поворачивайся скорее, толстый черт!
– Прошу прощения, – произнес чей-то незнакомый голос, – изволили обознаться…
– Да это не Кокин! Кто тут?
– Писарь Якимчук. Его высокоблагородие поручика Можайского требуют к генералу.
Можайский вскочил с ковра.
В свете луны серебрились остроугольные крыши немецкого селения. Где-то вдали ржали жеребцы, в садах еще пуще заливались соловьи; все вокруг было погружено в глубокий сон, только быстрые шаги двух людей нарушали тишину.
– Здесь, ваше высокоблагородие, – сказал писарь и показал на чистый двухэтажный бюргерский дом, близ которого коноводы водили взмыленных коней.
Пройдя просторные сени, Можайский вошел в высокие комнаты с дубовой панелью по стенам, с печью, на расписных изразцах которой изображалась охота на уток.
За столом, наклонившись над развернутой картой Силезии, стоял высокий человек без мундира. Могучая шея Геркулеса, тонкий орлиный нос, глаза, в которых светятся ум и отвага; небольшие черные усы оттеняют тонко очерченные губы; спутанные, черные, с чуть заметной проседью волосы зачесаны назад и спускаются на затылок, – таков был герой Отечественной войны Алексей Петрович Ермолов. Горшок с гречневой кашей, каравай хлеба и штоф с глиняной немецкой кружкой стояли перед генералом.
– Ужинал? Нет? Ну, садись.
Можайский сел и ждал, не сводя глаз с Ермолова.
– Твой отец – полковник Платон Можайский, тот самый, что после Аустерлица от раны умер? Ну-ка, дай на тебя поглядеть…