Рондо - стр. 65
Первое, что он почувствовал после отступления растерянности, была злость. Его четырнадцать лет обманывали. Сговорились за его спиной и… Всю жизнь втайне шептались, скашивая на него глаза, следили, чтобы он ничего не услышал, не узнал, не заподозрил. Правду знали все – и соседи, и родственники. Все. Все шушукались, а он ни о чём не догадывался, все вокруг знали о нём больше, чем он знал о себе. Митя казался себе голым среди одетых. Долго у него внутри пылали обида и злость: «Гады! Как они посмели у него за спиной…»
Следом резанула непривычная мысль, что он в этом доме чужой. Мысль была, а понять себя чужим он не мог, хотя из-за обиды и злости очень хотелось ощутить, что никому не нужен. Что б назло! Не мог, потому что он давно врос в этот дом, в эту комнату. У него имелось своё место для еды, свой матрас, на котором он спал, свой письменный стол, за которым он готовил уроки. Митя присутствовал в этой комнате, даже если находился на улице или в школе. И всё-таки он здесь чужой. Митя расковыривал этот ноющий нарывчик до тех пор, пока в его гудящую голову не забрался ядовитый вопрос: «А кому и зачем я здесь нужен? Почему перед разводом с отцом мама уговаривала меня заявить на суде будто я хочу остаться жить с ней? Ведь маму я тогда так раздражал, что она меня ненавидела». Впрочем, он всего лишь расплачивался за отца. Но всё равно: почему? Ответ, как и вопрос, объявился сам собой, и от него стало ещё хуже. Выходило так, что ему отвели роль приманки, на которую мама хотела заманить отца обратно в семью. Мите вспомнились Вовкины рассказы о ловле щук: беспомощный малёк проткнут от хвоста до головы стальным крючком и подвешен на леске. Он, хоть и в воде, а деться никуда не может и висит там, где ему определили. Он – приманка для щуки. Митя – приманка для отца.
Его парализовало осознание своей глубокой беспомощности. Гамлетовский вопрос, так рано преградивший ему путь, он решил по-своему. Он не стал приспосабливаться, не полез на рожон, размахивая деревянной шпагой, не стал сопротивляться, а отошёл в сторону и затих. А что ещё мог сделать бессильный малёк? Он провёл вокруг себя границу, он спрятался за стену, он зарылся с головой в землю. От домашних он целиком закуклился и готовился просуществовать молчком весь остаток жизни. Так, по крайней мере, легче справляться с подмявшей его растерянностью. А на первых порах он вообще омертвел и долго не впускал в себя ничего такого, что требовало любви или ненависти, восторга или недовольства. Он воплощал собой дистилированное равнодушие.