Родина слоников (сборник) - стр. 29

От депрессии до анархии один шаг. Венгерский мятеж, стоивший России семисот офицеров и солдат, пугает и склоняет к ортодоксии. Нужен маяк, стержень, Данко с мандатом и чистой совестью, железняки комиссарской породы и островского закала. На киностудиях страны параллельно снимаются «Павел Корчагин» (1956), «Они были первыми» (1956), «Рассказы о Ленине» (1958), «Олеко Дундич» (1958), «Добровольцы» (1958). Подточенный колосс цементируют иконами предтечи и рядовых святых, желательно вымышленных или рано преставившихся. К 40-летию Октябрьской революции пятижды лауреат Сталинской премии, кинорежиссер, народный артист СССР Юлий Райзман ставит в идеологическую брешь свою золотую сваю – «Коммуниста».

Предыдущие фильмы – «Урок жизни» и особенно «Кавалер Золотой Звезды» – чести народному артисту не сделали. Райзман возвращает себе Имя – при этом окрас не желает менять категорически. Монументальный «Коммунист» очевидно наследует довоенной лениниане: вникающий в каждую мелочь озорной и чуть клоунский Ильич, растерявшийся в Кремле проситель-большевик с Загорской ГАЭС, похожий на Ивана Шадрина с кипяточком[7], ночи с коптилкой и коммунистическим «Манифестом», борьба с людьми и бревнами, но главное – особый, курчаво-белозубый, челюстястый тип контуженного энтузиаста в шинели, точь-в-точь Николай Баталов в «Путевке в жизнь». По-ленински смяв картуз в кулаке, коммунист Губанов влезал со своей государственной нуждой на Совнарком, валил в одиночку лес для хлебного состава, рвал на груди гимнастерку перед упертым часовым и поднимал спящих на неурочную разгрузку кирпича – под костры и гармонь, по двое в цепочку, со струнным нажимом Родиона Щедрина в оркестровке Альгиса Жюрайтиса, дирижера и коммуниста, будущего корчевателя «дегенеративной» музыки Шнитке. Предметом одической поэзии впервые с маяковских времен становится презренная складская проза – известь, олифа, лопаты, кирпич; сам же сюжет постоянно вертится вокруг гвоздей – лучшего конечного продукта из большевиков, если верить поэту Тихонову. В финале битый пулями Губанов переминается в мучной грязи бронзовым памятником самому себе: так – в разорванной донизу рубахе – лепили монументы замученным коммунарам. Его последний микеланджеловский порыв и застывшее горе Анюты предвосхитили скульптурный пафос кино поздних 50-х. Годы спустя с той же оперной статикой и пляшущим огнем снимут раздумья Гамлета Козинцев и казнь поджигателя Бондарчук.

Бесспорным достоинством фильма был и первый панорамный портрет базарной, меняльной, мешочной, жухально-куркульской России, миром топчущей прометеев огонь. Враг впервые был не явным классовым антагонистом, а распоясанной безыдейной скотиной – то в партию запишется, то на колчаковский фронт уйдет, то вдруг затемно в окно постучит да в банду подастся. Одно слово – свинья противная. Да и друг-соратник вовсе был не героических статей, а все из той же беспорточной гвардии первого призыва: на вагоне провианта сидел, а себе чужого ни крохи не взял и на пересадочных станциях до исподнего проелся. В финале вдовая Анюта, выбирая из двух поперечных дорог – на стройку неведомого мира или в затхлую подслеповатую деревню, – гордо ступает на первую, правильную, хоть и с дитем-сиротою в пеленках.