Реквием по сыну (сборник) - стр. 5
Для меня как отца всегда были очень интересны его суждения о прочитанных им книгах. Были они очень выверенные, с тонко подмеченными подробностями, чаще ироничные по свойству его характера. Разговаривать с ним было для меня одним наслаждением. Он был, без всякого сомнения, духовно богатый и щедрый человек, приветливый и открытый для общения с другими людьми. Но не терпел людей фальшивых и жестоких по отношению к другим людям, каких в своей короткой жизни, к сожалению, встречал немало, как и неприятностей натерпелся от большинства из них. Мне всегда исподволь казалось, что он торопился жить, всегда куда-то спешил, стремился сразу переделать все дела, будто предчувствовал свой недолгий век, отмеренный ему неумолимой судьбой. Это моё правдивое, но запоздалое признание, безнадёжно бесполезное, и нет в нём ничего утешительного, кроме добавления горечи от случившего несчастья.
Так оно и было. Ведь всё это происходило на наших глазах. Вообще он был человеком ироничным, жизнелюбивым и неунывающим. С ним мне всегда было легко общаться. Мы понимали друг друга с полуслова. Сейчас на месте погибшего сына, которое он прочно занимал в моей душе все годы своей недолгой жизни, зияет чёрная гнетущая пустота, куда не хочется даже мимолётно заглядывать. Она всегда кружит мне голову и качает меня при ходьбе, что мешает в смирении доживать свой проклятый век, где случилось столько горя и несчастий, коих не перечесть. Заполнить эту пустоту уже никто не сможет. Это посмертно. Да! Горька юдоль родителей, которым при жизни приходится хоронить своих детей, но ещё печальней доживать свой век с этим непостижимым горем. Оно быстро старит и гнёт к матушке земле.
Мой любимый сын очень любил и уважал моих родственников, проживающих в основном в Кургане, и любил бывать у них в гостях. Каждую весну сын настойчиво звал меня съездить к ним в гости на своей старенькой «восьмёрке», «жигулях», и отказать ему в этом было невозможно. Столько в его голосе было родственной любви и уважения к родне, что не считаться с этим было невозможно. И надо было видеть его радостное и счастливое лицо в гостях. Этот памятный вид его лица в эти минуты не раз был мимолётно запечатлён на фотографиях, которые мы бережно храним, но без слез не можем на них смотреть. Такая изнурительная пытка для нас сейчас – видеть его весёлого и улыбающегося нам из того счастливого прошлого, которого никогда у нас уже не будет. Опустошающая грусть и смертная тоска по убитому сыну – теперь постоянные спутники нашей старческой жизни. Сегодня не могу без слёз смотреть на его детишек-сирот, которые ещё своим детским умишком не понимают, какая страшная беда случилась в их жизни. Я это сиротство испытал сверх всякой меры после войны, и надо признать, что большей беды для детишек, чем сиротство с этих лет, пожалуй, не сыщется. Эта непоправимая беда на всю жизнь. Она, как церковный колокол своим колокольным стоном, будет постоянно волновать истерзанное сердце и напоминать о случившейся трагедии всю оставшуюся жизнь. Такое до самой смерти не забывается.