Рецепты еврейской мамы, 30 лет спустя - стр. 8
Мне кажется, что в свои пятьдесят шесть лет я реально не встречала ни одного «живого» иностранца, кроме жены сына, да и ту видела только на фотографиях.
Нет, безусловно, я была образованной женщиной и легко могла назвать большинство столиц мира, связать их со странами, а страны – с континентами, но эти знания были чем-то абстрактным, никак не связанным с той моей настоящей запорожской жизнью. И, конечно же, в голове не укладывалось, что совсем скоро я смогу САМА увидеть совершенно невообразимый и очень книжно-газетный мир, ту же Вену или Тель-Авив. Известие о скором отъезде вызвало у меня буквально оцепенение. Как? Что? Стоит ли? Почему с девочкой? Как оно все ТАМ будет?
Боря мне на эти вопросы не отвечал. Добавь к этому строжайший запрет на то, чтобы обсудить наш отъезд с кем-либо, ни с одной живой душой…
Как выполнить это требование, когда тебе так радикально меняют жизнь? Как осознать, что через шесть коротких недель все наше запорожское и Кларочкино киевское имущество будет продано, а нас отвезут в аэропорт, чтобы посадить на борт самолета «Киев – Вена»?
Каждый человек, которого я знала почти всю свою жизнь, казалось, БЫЛ РЯДОМ ВСЕГДА. Никто НИКУДА не двигался, не уезжал. Самым серьезным потрясением для большинства являлся переезд из одной квартиры в другую. И даже этот переезд на соседнюю улицу был для большинства страшным стрессом, разрывом с привычной жизнью, старыми связями и друзьями. А тут такое!
Нужно было принять и понять, что в родной дом я не приеду вообще никогда. Никогда в жизни больше не увижу тебя, твою маму, Миру, не поздороваюсь с соседями, не поболтаю с друзьями, не войду в свою кондитерскую на Ленинском, которую я обожала, хотя частенько и поругивала вкус их булочек.
А девочка? Нет, Инночка, ты только представь! Кларочка потеряла маму. Но мама уходила так тяжело, что внезапное появление нас клином вышибло клин. Она закончила пятый класс. У нее были летние каникулы, и я никак не могла ей объяснить, что на следующее первое сентября все-все-все опять вернутся в ее класс, а ее самой в нем не будет. Я разговаривала с Кларой, представляя, что говорю с тобой. Но и из твоей жизни исчезнуть мне казалось невозможным. Для нее, ребенка, это все, все мои слова, были похожи на смерть. Если честно, то и для меня самой чуточку тоже. Ты умная девочка, любишь книги. Ты поймешь. Мне тогда показалось, что меня полностью сотрут со страниц книги жизни.
В аэропорту я тихо плакала, а Клара просто кричала. Горе было безутешным. Сказать «прощай» провожавшим нас малознакомым людям, соседям Клары, я не могла и все твердила сквозь слезы: «До свидания! До встречи!» Никаких особых деталей отъезда в памяти не сохранилось. Только устойчивое ощущение того, что мне было действительно очень плохо.