Пьяное лето (сборник) - стр. 20
И еще долго с презрением ворчал по этому поводу великий народный писатель. Что, однако, не мешало нам стоять у ларька и, что называется, в тандеме, потягивать из бутылок пиво.
Должен сказать, что в последнее время, то ли под влиянием прожитых лет, то ли крепкого пива, Коля стал многое забывать. Год назад, когда я его поздравлял с днем рождения, он признался, что он забыл, что у него сегодня день рождения. А недавно он забыл одеть брюки и в одних трусах и в пиджаке вышел на улицу.
– Хорошо, что еще никого не было на улице, – говорил великий народный писатель без улыбки. – А если бы вообще я без трусов вышел, как один мой приятель с похмелья от знакомой вышел вообще голым? Раннее утро, все идут на работу, а он голый, как ни в чем не бывало, по Рамбову чешет. Что бы было тогда? А ты говоришь: литература! Ты говоришь: писать! Да кому нынче нужна литература? Разве таким дуракам, как ты! Век литературный кончился. Никто сейчас литературой не интересуется. Вот поэтому еще долго не будет литературы. Вы, олухи городские, должны это знать, а вы все играете в гениев.
Все эти его заявления приводили меня в грустное состояние.
– Допиши ты свои рамбовские рассказы! – в который раз говорил я ему. – Ты посмотри, какой у твоих героев трагический конец. Ты посмотри, к чему они пришли!
– К чему они пришли? – как-то насмешливо, с презрительной интонацией сказал великий народный писатель. – Спились!
И я не увидел в его словах жалости. Жалость великий народный писатель считал слабостью. А слабость, переживший общежитейскую жизнь, Коля презирал.
Надо сказать, что судьба Петрика с некоторых пор (а я его часто встречал в Рамбове) не выходила меня из головы.
Маленький крепыш с восточным разрезом глаз и с мудрыми шутливыми вставками в разговор (обычно мы разговаривали на травке за бутылкой или за столом в кафе), он, быть может, так бы и жил, не случись этого развала страны и поспешной приватизации, когда все пошло на разлад.
В конце восьмидесятых он работал проводником на рефрижераторах, и работал в Эстонии, ибо спрос на эту работу был очень велик. Развал страны лишил его работы и приличного заработка. Он стал пить, жена оставила его и стала жить в Ленинграде, где у нее была своя квартира. И он лучшего не придумал, как продать свою квартиру за несколько тысяч долларов. А после получения денег, по выходе на улицу, по дороге домой, его стукнули чем-то тяжелым по голове, а деньги отобрали. История, по тем временам, банальная: тогда плохие люди получили возможность наживаться на несчастье хороших. Так он и превратился в бомжа – и в таком виде продержался лет десять. Неизвестно, где он ночевал, но было известно, что он подрабатывает, ошиваясь возле кафе и базара. Раза два я и великий народный писатель угощали его в заведении под названием «Кабак». И я не видел, чтобы он жаловался на свою судьбу. Позднее я встречал его и трезвым, и с похмелья, иногда давал ему десять-пятнадцать рублей, и он молча их брал, не говоря мне, откуда он идет и куда направляется. В последнее же время я встречал его всегда трезвым и он говорил мне, что собирается оформить пенсию, но для этого надо собрать справки с последнего места работы, а это хлопотно, поскольку последнее место работы было уже в запредельной Эстонии. Он уже год, как должен был получать пенсию. Но в его словах я не заметил особой заинтересованности в получении пенсии, как и, по словам его приятелей, у него не было заинтересованности дальше жить. И вот его нашли на панели возле вокзала. «У него давно уже нога гнила, но он не обращался к врачу. Заражение, гангрена. Да и прописка была нужна, чтобы обратиться», – сказал мне Филон, частник-таксист, на привокзальной площади, когда я проходил однажды мимо и поздоровался. Впоследствии я рассказал об этом великому народному писателю. Он же потом рассказывал это же мне, вследствие своей потерянной памяти, и рассказывал не без присущей ему важности: