Путь через века. Книга 4. Свет счастья - стр. 69

– Да мне наплевать, – возразил я. – Если за жизнь с Дафной нужно уплатить такую цену, я готов.

Сократ задумчиво посмотрел на меня, и тут в дверь забарабанила Ксантиппа. Сократ встрепенулся и спросил:

– Тебе сколько лет?

– В точности не знаю. Родители умерли, когда я был еще в пеленках.

– Замечательно!

Сократ просиял, призвал меня жестом к терпению и оживленно забегал по комнате; он перебирал множество вариантов, толкавшихся в его черепной коробке, изучал их, взвешивал, просеивал. Наконец он удовлетворился результатом внутреннего совещания и подошел ко мне:

– Все просто, Аргус. Чтобы юношу признали афинским гражданином, он должен быть сыном гражданина, и отцу надлежит представить сына своей фратрии, а затем, по достижении восемнадцати лет, вписать его в свой дем. С этого момента юноша получает доступ в экклесию[16] – собрание, которое решает все вопросы, – а при определенных условиях также в магистраты и в судьи. Вставай. И повторяй за мной.

Глядя мне в глаза, он стал произносить бессвязные фразы и велел точно воспроизводить их звучание; мой акцент он тут же исправлял. Стоило мне сосредоточиться, как дело быстро пошло на лад: за прошлые века я успел освоить множество наречий и приобрел фонетическую гибкость.

– Потрясающе! Думаю, дело у нас выгорит.

Что он затеял? Сначала расхваливал тонкости афинского законодательства, а теперь преподал мне урок произношения. Семейка Дафны была определенно помешана на статусе гражданина и отвергла наш союз навсегда. Я раздраженно подумал, что в плане умственных способностей репутация Сократа была сильно раздута. Я сел и тяжело вздохнул.

– Э нет, не расслабляйся, – протрубил он, – мы уходим.

– Куда?

– К твоим родителям.

Был час сиесты. Под палящим солнцем все застыло. И иссушенный кустарник, и изнуренные козы в жухлой траве, и распластанные ящерицы, неотличимые от трещин на камнях, – все замерло под выцветшим безоблачным небом. Когда мы пробрались во двор этой фермы, затерянной на дальней окраине Афин, и я звякнул в металлический колокольчик, на его звук никто не вышел. Никто не шевельнулся. Только чуть пряднул ухом осел. Рабы, не занятые полевыми работами, спали.

– Никоклес, должно быть, в доме, – прошептал Сократ, будто боясь нарушить тишину.

Мы проникли в дом. Он тоже спал, и нас приветливо окутала его прохлада. Здесь царило легкое оцепенение, сгущая тишину и покой; на потолке дремали мухи. Бодрствовала лишь косая струйка света, вытекавшая из неплотно закрытых ставней, и в ней лениво кружила пыль.

– Вот он, – шепнул Сократ.

На соломенной лежанке спал старик, изборожденный морщинами до кончиков пальцев. Он был щуплый и смуглый, узловатый, как виноградная лоза, а рот в младенческой гримасе удивления округлился куриной гузкой, что выглядело и трогательно, и странно среди всех этих складок. Невзирая на летнюю жару, старик натянул на себя кучу шерстяных одеял.