Птица навылет - стр. 9

В течение нескольких последующих часов Феофилакт Маниакович прилежно суетился на кухне – варил, тушил, жарил. В силу своего холостяцкого образа жизни он не только знал толк в кулинарно-прикладном искусстве, но и очень любил им заниматься. Особенно когда под рукой имелись сто́ящие фабрикаты.

Вечер наступил быстро и незаметно. В дверь позвонили. Ещё не открыв замка, хозяин услышал, как на лестнице нетерпеливо топочут, чем-то шуршат и взволнованно дышат.

Начали по традиции с салата. Долго смаковали, пригубливали спиртное, старались глядеть в тарелку. Но мало-помалу наслаждение взяло своё, да и жаркое близилось. С торжественной помпой Феофилакт Маниакович водрузил шедевр в центр стола.

Вспыхнула обострённая дискуссия между знатоками дичи.

– Вопреки общеизвестному мнению, – убеждал гостя хозяин дома, – ягодицы – не самая лучшая часть!

– Не-а, не-а, – махал Тит грязной вилкой. Он никак не мог допустить, что ест худшую.

Однако спорные ягодицы быстро уплели, за ними умяли ноги и руки, объели голову, разжиженные мозги по-братски разделили поровну, перейдя затем к финальным рёбрышкам.

И надо же было случиться такому ляпсусу! Промеж рёбрышек обнаружился инородный предмет. Каким чудом ускользнул он от поварского взора, оставалось только догадываться.

Дрожащей рукой Тит вынул из грудной клетки нечто вроде талисмана – обрывок цепочки с металлической пластинкой на конце. Пластинка имела следующую надпись: «Мама! Если меня убьют, помни – я тебя любил».

В наступившей тишине Феофилакт Маниакович и Тит стукнулись лбами. Их скупые мужские слёзы оросили недоеденное блюдо.

Удивительная, в своём роде, компания восседала на обшарпанной приступочке дома за нумером 20 по улице Запредельной достославного нашего городка. Удивительная даже, я бы сказал, до некоторой катастрофичности. Решусь, пожалуй, описать её честно, не закрывая по возможности глаз и стараясь унимать дрожание руки, хватающей перо.

Прежде всего человеку неискушённому показалось бы диким самоуверенное восседание на улице, охваченной крещенскими морозами, освещённой полнотелой луной, в три часа ночи, когда самая последняя уличная тварь дрожащая давно уж околела, а тварь домашняя забилась в дальний угол трюмо, где таится укромно, в обнимку с женой, генерирующей для партнёра вожделенную теплоту. Но описываемые мною герои чувствовали себя, по-видимому, превосходно – отчасти из-за могучего одеяния, покрывавшего телеса некоторых из них, отчасти из-за того простого факта, что условия себе диктовали они сами, сами себе устанавливали законы, единолично и автономно решали, как им лучше жить, и являлись себе таким образом судьями, богами и предателями одномоментно.