Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский - стр. 43

Страдание героев Достоевского состоит часто в том, что они друг друга не понимают, не понимают и самих себя. Для Достоевского приход героя к экзистенции Бога осуществляется через его осознание правоты и правды ближнего. Совершенное и близкое понимание Божие, уже библейское, мыслей и сердец всех, открывается у Достоевского по индуктивному пути, «от человека к Богу», по замечанию Н.А. Бердяева: т. е. через сравнение с познавательной способностью человека; этот, даже в своих благороднейших и самых проницательных представителях (князь Мышкин, Алеша Карамазов), никогда не сможет понять до конца «всякую правду»[132]. Если вернуться к Декарту, становится очевидным его известное небрежение вторым моментом силлогизма: кто мыслит – существует. У Достоевского любовь ко всякому человеку не смотрит на присутствие в нем логического мышления: «Любите человека во грехе его <…> Любите все создание Божие, и целое и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах…» – говорит старец Зосима (14; 289).

Достоевский был, несомненно, не только глубоким знатоком общечеловеческих сомнений, он глубоко верил в благое Провидение Божье, о чем свидетельствуют его слова в известном и уже упомянутом ранее февральском письме 1854 года к Н.Ф. Фонвизиной, где писатель высказался радикальнее, чем его герой Шатов: «…нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (28 (I), 176).

Что имел в виду Достоевский, говоря о том, что Христос может быть вне истины, и истина действительно вне Христа?[133] Эту истину можно рассматривать в категориях гегельянского отрицания, но все равно остается открытым вопрос: как может индивид быть со Христом, пока Христос сам лежит мертвым, и никому не известно о Его будущем воскресении? У Гегеля мысль и бытие совпадают, и для индивида не существует возможности быть вне самого бытия. В этом философия Гегеля более иных концепций онтологии и гносеологии помогает проникнуть в догму смерти Бога как факта реальности. Он действительно умер, как и действительно воскрес[134]. А Достоевский говорит: я был бы с Христом и в момент Его смерти. Как это возможно, когда сам источник жизни лежит, смертельно раненный и бездыханный? Слова разных героев в «Идиоте» о картине Г. Гольбейна ярко описывают это состояние: «…Каким образом могли они (ученики при виде мертвого Христа. –