Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский - стр. 36
К чему он (Мандзони – С. К.) не прикасается, то немедленно получает жизнь и рельефность. Причину этому, кроме сильного дарования, следует искать в искренности и прочности его религиозно-нравственных воззрений и в проистекающей из них определенности стремлений <…> Эта сознательность <…> сообщает его поэтическим вымыслам ту отчетливость концепции, которая приводит к созданию в высшей степени типических образов (Беседа, XI, 365; курсив мой – С. К.).
Другой отрывок касается оценки изображения внутренних борений в человеке, убедительности душевного переворота героя Безымённого: «Манцони можно сделать упрек за то, что он недостаточно мотивирует совершающийся в нем нравственный переворот. Автор, правда, намекает на снедавшее Неизвестного с некоторых пор недовольство своим образом жизни, но слишком смутно и все это событие имеет вид чуда» (Беседа, XI, 366; курсив мой – С. К.). В этом упреке в недостаточности психологизма отражается опыт чтения рецензентом современной русской прозы, в том числе Достоевского, на роман «Бедные люди» которого отцом С. Никитенко в свое время была написана рецензия.
Подробно пересказывая роман, рецензент делает выборку эпизодов. Рассмотрим, какие именно эпизоды выбраны, и попытаемся понять, произошла ли в них смысловая переакцентуация. В этой выборке и подходах к анализу содержания этих эпизодов отразились как интересы автора обзора, так и веяния времени[119]. Особенное место отведено двум эпизодам – встреча Безымённого с Лючией, повлекшая душевный переворот героя и картины чумы в Милане.
Таков пересказ Никитенко эпизода первой встречи Безымённого и Лючии, когда он неожиданно для себя смягчается перед кротостью девушки и говорит, что не причинит ей зла: «Но зачем же, начала Лучия голосом, еще правда дрожащим от страха, но которому негодование и отчаяние сообщили известную долю твердости, – зачем же заставляет меня страдать как в аду? Что я вам сделала?…» (Беседа, X, 137) Из приведенного примера следует заключать, что Лючия имеет силы и характер обличать поступок злодея. Между тем, как можно заметить, в оригинале в этом эпизоде девушка влияет на Безымённого не столько волей и обличающими словами, сколько истинным христианским смирением[120], в ее словах нет негодования, она проводник божественной правды. Показательно, что С. Никитенко не пересказывает предшествующий очень важный эпизод, говорящий о том, какое впечатление произвела девушка непосредственно на своих похитителей, давно огрубевших душою брави. Именно этот эпизод подготавливает встречу Лючии и Безымённого, объясняя изначальное проявление любопытства у последнего. А.А. Акименко, комментируя этот поворот романа, утверждает, что удивление, вызванное у Безымённого рассказом Ноббио о сострадании к Лючии, «не имеет никакого отношения к вопросам веры» и указывает на сходство в данном плане между А. Мандзони и А.Н. Радищевым, которое оригинально восходит к А. Смиту: «Ключ к раскрытию тайны обращения Безымянного существует. Это – глава «О чувстве справедливости, об угрызениях совести и о чувстве довольства нашими собственными поступками» в «Теории нравственных чувств» Смита»