Прометей № 4 - стр. 9

Тюремные застенки, побои, побеги, поиски пристанища закаляли тело с духом, но объективно работали на снижение самооценки, которая не дополнялась ожидаемым пиететом со стороны гипотетических почитателей. Пугачев по-прежнему оставался маргиналом, находящимся в бегах, скрывающимся от правосудия и рассказывающим про себя разного рода байки и небылицы. Маршруты его будто заранее писаны незримым роком, всякий раз направлявшим беглеца туда, где были сильны протестные настроения. На Дону, на Тереке, в Таганроге или раскольничьих скитах – везде бурлило море народного недовольства. Путь его «проходил через места, еще недавно бывшие свидетелями выступлений первых самозванцев» под именем Петра III. «Трудно предположить, чтобы все это не отозвалось в душе Пугачева и не отложилось в его памяти», роль «третьего императора» была подсказана ему самой жизнью.

Пугачев услышал о самозванцах, и в механизме личной идентификации как будто что-то сработало, высокая самооценка нашла для себя новый подходящий ориентир. Уже не образ «еретика и разбойника» Разина, а имя императора Петра III манило честолюбивые помыслы Пугачева. Узнав, что какой-то беглый солдат увидел в нем «подобие покойного государя Петра Третьего», Пугачев, «обрадуясь сему случаю, утвердился принять на себя высокое название». Попав осенью 1772 г. на Яик, где только что отгремели раскаты казачьего восстания, Пугачев смог понять: судьба дарит ему эксклюзивный шанс: «В сие то время я разсудил наимяновать себя бывшим государем Петром Третиим в чаянии том, что яицкие казаки по обольщению моему скорей чем в другом месте меня признают и помогут мне в моем намерении действительно».

Побывав среди заволжских староверов, на Иргизе и в Яицком городке, Пугачев узнал подробности недавно подавленного мятежа, и стал подговаривать яицких казаков к побегу на земли Закубанья: «Не лутче ль вам вытти с Яику в турецкую область, на Лобу реку, а на выход я вам дам денег <…> А, по приходе за-границу, встретит всех вас с радостию турецкой паша, и, естьли де придет еще нужда в деньгах войску на проход, то паша даст еще, хотя и до пяти миллионов рублей». Между тем, за Кубанью лежали крымско-турецкие земли, иноверные и, значит, неблагочестивые, на них не распространялась божественная благодать. Поэтому пугачевский призыв – не просто государственная измена, но и святотатственное «дьявольское искушение» на запредельный выход из сакрального локуса святой Руси. Но там, где обычный простолюдин прошлого должен был остановиться в благоговейном трепете, Пугачев, нарушая культурное табу, шел дальше, «маскируясь» в традиционные «одежки». То, что казалось кощунством для старины, становилось возможным сегодня, когда под натиском обмирщенных инноваций мистическое вето традиционной культуры ощущалось уже не так строго. Он неслучайно напомнил собеседникам, что подобным же образом в свое время поступили донские бунтовщики – казаки-некрасовцы, затем ставшие объектом народной идеализации.