Прелестная эпоха, или В общем, все умерли - стр. 3
Фрол пробыл в спальне еще с четверть часа, то раскладывая шитые золотом подушки, до того в беспорядке раскиданные на кровати, то составляя на серебряный поднос хрустальный ополовиненный штоф и тонкие, изящной работы рюмочки, то прибирая со стола какие-то неоконченные записки, залитые то ли слезами, то ли шампанским. Наконец, пятясь спиной к двери и часто-часто благоговейно кланяясь, слуга покинул барские покои. Бодро семеня старческими, но еще сильными ногами в мягких чухонских чунях, – барин великодушно подарил на Рождество девять лет назад. Дай бог ему здоровья и долгие лета! – Фрол прошел по утренней, еще темной анфиладе. Привычно остановившись у парадного портрета Николая Петровича, перекрестился, влюбленно глядя на портрет, поцеловал отменно написанную художником-французом ручку барина и, поклонившись в пояс, проследовал дальше, пока не добрался до кухмистерской. Барин–ясный сокол наказал называть кухмистерскую вместилищем божественных ароматов. Так и сказал: «Вместилище». Фрол запомнил.
Войдя в полное, как было ранее сказано, божественных ароматов помещение, Фрол увидел обычно суетливую, но нынче бездвижно сидящую кухарку Авдотью с опухшим лицом и раззявленным в немом плаче ртом.
«Вот ведь бабы!» – недовольно подумал Фрол и громко приказал подать ему крепчайшего чаю с сушками, добавив строго, что после чая ему немедля следует направляться обратно к барину помогать одеваться к завтраку.
– Какого чаю?! – взорвалась Авдотья, воздев к небу свои красивые, полные, словно две половины небесного светила, как выразился бы поэт, руки.
– Крепчайшего! – нахмурился Фрол и решительно встал из-за стола.
– К какому барину?! Повесился твой барин! Записку еще написал. На столе валялась. И собаку свою повесил. Сначала собаку, а потом са-а-ам!
– Дура! Я был у него только что!
Тут, как пишут в старинных романах сочинители, на Фрола снизошел свет ясности и понимания, сорвав, так сказать, все покровы тайны. Старик внезапно задохнулся, взвыл почище дуры Авдотьи, покачнулся и рухнул на чисто вымытый хорошо вышколенной прислугой стол.
Суфражистка Оленька.
– Хочу, маменька, быть суфражисткою, – пухленькая, обычно улыбчивая Оленька, сейчас отнюдь не улыбалась. Она была решительна и строга.
– Кем, кем, ангел мой? – Софья Савельевна удивленно подняла брови, оторвавшись от вышивания сложнейшего узора на подушке-думочке, что задумала подарить супругу своему в честь его именин, которые приходились в аккурат на Иванов день. Надо отметить, что Софья Савельевна была искусной вышивальщицей, славившейся на всю губернию.