Повседневный репертуар «Погорелого театра». Полное собрание сочинений клуба «Клуб». Том VI - стр. 9
Баста. Лужа была одна на всю улицу?
Гор. Не знаю, не заметил. В общем, пришлось вернуться домой, переодеться и вызвать такси по телефону.
Баста. Вот лучше я сразу вызову такси. Ты забыл, что было, когда ты в последний раз довез меня до аэропорта без приключений, объездов по проселкам и пересадок в другие машины? Помнишь, ты рассказывал, что решил подождать взлета? Остался в зале с видом на летное поле, просидев там сорок минут?
Гор. Да, но я так и не смог определить, какой самолет твой.
Баста. А мой самолет стоял. Ему не давали команду на взлет сорок минут. И все это время мы в душном салоне гадали, что с нами приключилось, сумеем ли мы взлететь, а если взлетим, то сможем ли сесть.
Гор. Ну, это случайность, Баста.
Баста. Случайность – это то, что больше повториться не может. Это если под тобой сейчас диван упадет. А если каждый раз, когда ты выходишь на улицу, с тобой происходит случайность, значит, это уже судьба. И мне такая судьба ни к чему. Я хочу лететь и полечу сама, без сложностей и случайностей.
Гор. Да какая судьба, о чем ты говоришь?
Баста. Гор, сколько лет твоему прямому начальнику?
Гор. А при чем здесь это?
Баста. Ну все-таки.
Гор. Тридцать с небольшим.
Баста. А твоему непосредственному подчиненному?
Гор. Двадцать. С небольшим. Очень способный парень, скоро уйдет на повышение.
Баста. А теперь скажи, что ТЫ делаешь в этой компании? Почему ты застрял на десять лет в должности, которую тридцатилетние проскакивают, не заметив?
Гор. Мне нравится моя работа. А мой начальник…
Баста. Брось, Гор. Тебе нравится, что там не нужно ничего самому решать. И еще то, что вся работа заканчивается в пять. Единственное место, где тебе хорошо, где с тобой ничего не происходит, – эта квартира, эта комната, этот диван. Ну кухня еще. Ты стал хорошей домохозяйкой за эти годы. Прекрасно готовишь фаршированные баклажаны. Мог бы выиграть чемпионат по разборке и сборке пылесоса, если бы такой проводился. Но это все. Другой жизни у тебя нет. Стоит тебе выйти на улицу, как несчастья и неудачи сыплются на тебя и всех, кто рядом с тобой, как из дырявого пакета с мусором. Ты зря ушел из школы, Гор. Там ты, по крайней мере, жил какой-то своей, самостоятельной жизнью, а не служил рамкой для жизни других людей. Ладно, ты спи, я пойду быстренько соберусь.
Гор. Баста…
Баста. И перестань меня звать папкой на латыни. (Быстро выходит из комнаты.)
Гор(встает и начинает одеваться.) Зря ушел из школы… Да я падал, приходя домой, весь первый учительский год. Падал и спал. Чесался по ночам. Потом привык. Стал меньше уставать. Стал получать даже какое-то удовольствие от уроков. Нет, не от уроков. Необъяснимое, незаметное почти, на грани минутного счастья удовольствие от улыбок учеников при встрече. Вот же они, вот люди, которым ты небезразличен. Они тебе улыбаются – значит, ты есть, значит, ты хороший, полезный, любимый. А уроки… Кто из нормальных детей приходит в школу учиться? Туда идут встретиться, потусоваться. Обменяться играми, дисками. Влюбиться. Рассориться, подраться, помириться. Учитель для них что-то вроде мухи – жужжит все время, лезет то в глаза, то в уши, а ни прогнать, ни отмахнуться. Главный сон любого учителя, главный кошмар, я в этом уверен, – это когда ты приходишь в класс, начинаешь урок, а тебя никто не слушает. Никто, ни один человек. А наяву ничуть не лучше. Заставить тебя слушать – легко, заставить понять – практически невозможно. Десять лет я видел тоску бестолково запиханных знаний в глазах своих учеников. Десять лет я ее изводил. И вот когда решил, что я профессионал, что могу увлечь детей, дать им… не знания, нет – что-то важное для этой жизни, вот тогда меня и накрыло. Я стал относиться к детям в школе, как… ну как… к родным, что ли. Мне понадобилось их внимание не к предмету, а ко мне. Я стал на них обижаться. Хорошо хоть, сам понял, что становлюсь истеричной классной дамой, что надо уходить. И Баста тогда… А кстати, кому я это говорю? Ау, собеседники!