Поветрие - стр. 6
– Впрочем, я не за тем пришел, – сказал игумен. – Ты мельницу знаешь, что за Гремихой, в лесу?
Максим кивнул и взглянул на игумена вопросительно. Мельницу ту он знал, осенью возил туда с Серафимом рожь, что в Гремихе собрана. Вот только для чего она нынче игумену понадобилась? Не рожь же молоть, ночью-то? Да и не время сейчас, июль на дворе.
– Возьми в конюшне Сивку, скачи туда, – сказал игумен. – Скажи мельничихе, что Серафим плох совсем. Пусть пришлет человека… хм… она знает, какого.
– Знахаря, что ли? – переспросил Максим. Известно, что мельники, которые на отшибе живут, многие заодно и знахарствуют, а то и вовсе ведовством пробавляются. Сорока как-то рассказывал, что гремихинская мельничиха по ночам летает по небу на мельничном колесе – голая и простоволосая.
– Ну, да, навроде знахаря, – произнес игумен. – Давай, иди ступай, время дорого. И помни: скажи ей, чтоб поскорее человека этого привела. Упаси Господи промедлить – кажется, дело плохо совсем.
Но Максим помедлил. Он понял, что спросить надо сейчас – или никогда.
– Я на дворе видел человека со шрамом, кто это? – спросил он отца-игумена, стараясь никак не выдать голосом, насколько это для него важный вопрос.
– Что тебе за дело? – удивился игумен. – Человек этот от боярина приехал, по надобности.
Монастырям здешним покровительствовал боярин Иван Петрович Шуйский, имевший в этих местах вотчины. Когда в монастыре говорили «боярин», обычно имели в виду его.
– А надолго он? – спросил Максим.
– Да дня два, должно быть, пробудет, – ответил игумен. – Все, хватит лясы точить. Собирайся скорее, до мельницы путь неблизкий.
«Значит, когда я вернусь, он все еще тут будет», – смекнул Максим, и эта мысль его успокоила. Он не мог бы сейчас ответить, что именно собирается он делать, когда вернется и застанет здесь Меченого. Может быть, случай зарубить его спящим уже и не представится. Но про себя он решил, что не простит себя ни за что, если хотя бы не выяснит, как того зовут и кому он служит. Просто на будущее. Жизнь впереди долгая.
Максим поклонился, сложил книгу в сундук аккуратнее и бегом бросился в конюшню, где жевал овес старенький Сивка – конь, которого еще лет десять назад оставил в монастыре дворянин Хвощов, отправляясь в поход на Литву. Оставил в залог, так как отец-игумен ему денег ссудил на пансырь железный, да в походе том он, вероятно, и сгинул вместе с сыновьями, так как за конем так никто и не явился, отчего и остался он навсегда монастырским.
Максим Сивку потрепал по гриве, стал седлать, достал седло – тоже еще хвощовское, все уж насквозь протертое – приладил, приготовился уж выезжать. Коня он любил, да и конь его, кажется жаловал. Из всех насельников монастыря Максим был единственный, кто в прошлой жизни на лошадях езживал. Батюшка его, еще малого совсем, учил управляться с лошадью – готовил к воинскому поприщу.