Повелитель и пешка - стр. 12
Затылок погрузился во что-то мягкое, шуршащее, остро пахнущее. Лба коснулась влажная прохлада. Тоненькие ручейки потекли по вискам, утишая жестокую головную боль.
«Все пройдет, – прошелестело над ухом, – все пройдет. У кошки боли, у собаки боли, у нашего мальчика не боли».
Туман всколыхнулся, исчез окончательно. Оказалось, что над Обром склоняется нечто жуткое. Зверь не зверь, человек не человек. Зеленая шерсть торчала в разные стороны из круглой кудлатой головы. Из-под шерсти внимательно смотрели светлые, вполне человеческие глаза. Влажная тряпица в последний раз коснулась лба, осторожно прошлась по щекам, точно стирая слезы, и зеленое чудище исчезло из виду.
Обр легонько покосился направо. Увидел белый бок печки, на котором лежало размытое пятно света, линялую занавеску над полатями, плетенную из пестрых лоскутов дорожку перед печкой на полу. Сбоку к печке была приткнута короткая лавка. У лавки, склонившись над лоханью, возилась старуха в зеленом мохрастом платке, завязанном крест-накрест через грудь поверх необъятной коричневой кофты. Платок, видать, сделали из старого одеяла. Длинные концы с торчащими нитками болтались сзади, цеплялись за складки бесформенной юбки.
Тетка была приземистая и в этих тряпках больше всего походила на пыльный клубок шерсти. По правде говоря, одежа деревенских баб всегда нагоняла на Обра тоску. Замотаются в платок, один только кончик носа и торчит наружу. Юбка по земле тянется, сверху еще передник какой-нибудь напялят пострашнее и ходят, переваливаются. Да уж, на городских глядеть куда интереснее. Во, и на этой тоже. Не один платок, а целых два, и оба рваные. Ну, этой-то, небось, все равно.
– Нюська! Нюська!
Обр вздрогнул. Вопль впился в голову, прошил ее насквозь каленой стрелой. Казалось, орут прямо в левое ухо. Морщась, он осторожно покосился налево. Слева оказалась стенка, сложенная из шершавого, насквозь просоленного плавника[7]. Прямо над прикрытой тонким лоскутным одеялом грудью тускло светился квадрат окошка, затянутого желтоватым рыбьим пузырем.
– Нюська! – продолжало надрываться за стенкой невидимое дитя.
– Чтоб ты сдох! – с чувством прошептал Обр. Встать бы, надрать уши гаденышу, чтоб знал, как разоряться.
Бабка вскинулась, вытерла руки о передник, покатилась к выходу, перевалилась через порог, но дверь за собой прикрыла плотно.
– Нюська! – завопил неуемный щенок. – Мамка зовет за Кланькой глядеть. Нам в город надо!
Та прошелестела что-то в ответ. К счастью, после этого голосистый ребенок заткнулся и сгинул. Бабка же вернулась, подкатилась к Обру, поставила в головах табуретку, на нее плошку с водой, прошептала едва слышно: «Поспи, я скоро», влезла у порога в громадные разбитые мужские башмаки и ушла. Не стукнула, дверью не хлопнула, за что Обр был ей благодарен. Больше никакой шум его не тревожил. Можно было без помех следить за светлым пятном, медленно переползавшим с печки в дальний, темный угол. Что-то мерно шуршало, гудело в отдалении. Снова море. Куда ж от него в Усолье денешься. Дом-то рыбацкий. Строен из плавника, у двери сеть на крюках развешана, и воняет рыбой. Не, не рыбой. Солью, что ли. В подушке, придавленной тяжелой головой Обра, под застиранной наволочкой шуршала пахучая морская трава. Ага. Море, рыбацкая хижина, рыбацкая деревня. Какие-нибудь Белые Камни или Устье. Осталось вспомнить, как его сюда занесло. Ничего не вспоминалось.