Последний сегун - стр. 26
– Я хочу, чтобы ты позволила мне воспользоваться услугами Карахаси, – объявил Кэйки своей жене. Поскольку Карахаси являлась служанкой его супруги, приказ доставить письмо адресату должен был исходить лично от нее.
Выслушав инструкции Микако, Карахаси села в женский, отделанный серебром паланкин и отправилась с письмом в особняк Мито в Комагомэ. Вернулась она вечером и дала Микако отчет, но казалась какой-то странной: дыхание ее было прерывистым, и выглядела она расстроенной. Когда хозяйка спросила, в чем дело, женщина лишь покачала по-детски головой, не поднимая взгляда. Карахаси плакала.
Вскоре все прояснилось. Кэйки передал ей, что, поскольку письмо не предназначено для посторонних глаз, она должна испросить разрешения лично пройти в резиденцию его отца и проследить за тем, чтобы он вскрыл послание в ее присутствии. Так она и поступила. Нариаки принял ее в чайном павильоне. Внимательно прочитав послание, он поблагодарил Карахаси и… внезапно заключил ее в свои объятия. «Так сказано в письме, – зашептал он. – Ты должна подчиниться моей воле». Старейшина Мито дал бедняжке понять, что сын преподнес ее, Карахаси, ему в дар, а потом вручил послание девушке, чтобы она доставила его в усадьбу клана. Позднее, отвечая на вопросы Микако, Карахаси призналась, что сопротивлялась, но тщетно. Если бы ее изнасиловали без комментариев, она бы ничего не сказала госпоже, во всем обвинив себя и отнеся этот факт на счет своей неопытности. Но дело обстояло совершенно иначе: оказывается, Кэйки подарил ее своему отцу, да еще письмо сопроводительное написал. Карахаси чувствовала, что ее предали.
– Как такое возможно! – убивалась она, растягивая слова с киотоским акцентом, и обливалась слезами. Кэйки всегда казался ей самым благородным мужчиной на свете; она даже была тайно влюблена в него. Ей и в страшном сне не могло привидеться, что он так грубо отплатит за доверие.
Когда Кэйки услышал от жены эту историю, настал его черед разъяриться из-за предательства. Нариаки был для него не только отцом, но и добрым товарищем. А чтобы один даймё изнасиловал женщину другого – дело неслыханное!
«Так вот каков мой отец на самом деле», – с отвращением подумал Кэйки. То, что Нариаки был известным развратником, казалось ему несущественным. Но чтобы мужчина обратился к столь гнусной уловке, стремясь совратить женщину?! Кэйки как будто душок от его внутренностей учуял. Он изо всех сил старался побороть свои эмоции. Будь он безрассудным даймё Эпохи воюющих провинций,[24] мог бы запросто выразить свое негодование напрямую, не испытывая при том никаких угрызений совести. Но Кэйки родился на закате эры Токугава, когда повсеместно насаждалось конфуцианское учение с его акцентом на сыновнюю преданность. Все образование сына Нариаки было насквозь пропитано конфуцианской моралью. Более того, это было время, когда образование определяло поведение и поступки человека. Кэйки считал, что обязан держать свои эмоции при себе. Иначе поступить он просто не мог.