Последний поезд в Москву - стр. 4
Бабушка, которую мы называли бобе (“бабушка” на идиш), приходила к нам тайно от мужа, звала нас “майн голделе” (“мои золотки”) и выговаривала сестре за крестик на шее. Самое раннее мое воспоминание о ней относится к хельсинкской Олимпиаде 1952 года, на открытие которой мама взяла бобе. Отец входил в оргкомитет Олимпиады, так что нам достались билеты на все мероприятия.
Мы, конечно, понимали, что бобе ходит к нам не слишком тайно. В более поздние годы ее младший сын, мой дядя Якоб, провожал и встречал ее, но в дом к нам, конечно, не поднимался. Как-то раз, подростком, я из любопытства пошел проводить уже слабеющую бабушку до дяди. Тот отнесся ко мне холодно.
Не то чтобы он меня испугался, скорее просто удивился.
А сестру матери, не говоря уж о ее отце, я ни разу не видел. С двоюродными братьями и сестрами мы встречались уже взрослыми, после смерти их родителей. В школьные годы мы избегали встреч, хотя и признавали друг друга в хельсинкской толчее.
Разрыв отношений, вызванный браком моих родителей, был трагическим и бесповоротным и ничуть не сгладился за десятилетия.
Разумеется, и мой дед (зэйде – на идиш) в конце концов узнал, что его жена бывает у нас. Зэйде никак не мог понять, почему моя мать перешла в христианство. Публичное отречение от еврейства, или апостасия, видимо, и спустя годы казалось пожилому человеку величайшим оскорблением, какое только дочь может нанести отцу.
Зэйде умер в 1966-м в 86 лет. В последний день того же года умер и мой отец, которому было всего 59. Бобе в очередной раз пришла в гости и бестактно брякнула маме, что вот, мол, ей довелось-таки пережить этот брак. Мы были обижены, поскольку отец всегда относился к теще с вниманием.
Визиты бобе были маме важны, однако и утомительны. Я улавливал напряжение, витавшее в воздухе. Запомнилось беспокойство бобе, как бы дочь не накормила ее бутербродами с ветчиной. Кстати, исключать такую возможность было нельзя – ветчину мы любили, а свиная вырезка считалась у нас праздничным блюдом.
Впервые отведав приготовленных моей женой Кайсой кровяных блинчиков, я осознал, что блюда из крови были, пожалуй, единственным, чего мать – не то чтобы следуя традиции, а скорее повинуясь инстинкту – никогда не готовила. В приготовлении пищи она следовала еврейским или даже русским традициям. Это я заметил позже, побывав в России, где, например, хрен при подаче на стол всегда подкрашивали свеклой – точно так делала моя мать.
Бездрожжевой хлеб – маца – был одним из немногих еврейских кушаний, по которому скучала моя мать. Уже будучи очень пожилой, она как-то сердито заметила, что вот раньше-то у нее на Пасху всегда была маца. Впрочем, это пожелание несложно было исполнить.