Последний поезд в Москву - стр. 6

Уже в глубоко пожилом возрасте мама снова затронула эту тему, вспоминая, каким славным ребенком я был, и добавила: “Мне пришлось родить тебя дважды”. Я спросил, знают ли они, что означает имя Рене, которым они меня нарекли. Мама то ли не знала, то ли с возрастом запамятовала, что по-французски это значит “Вновь Рожденный” (re-né).

Не знаю, говорила ли мама с друзьями о своем происхождении, но подозреваю, что едва ли. Я заметил, что круг ее друзей после смерти отца сузился и переменился. Друзья были друзьями отца, и теперь встречи стали реже. Она свыклась с новым статусом, продолжала работать, превратилась в классическую тещу и заботливую бабушку. Ежедневно читала газеты “Хуфвудстадбладет” на шведском и “Хельсингин Саномат” на финском (с годами отдавая предпочтение первой). Но семейное табу – ее еврейское происхождение – не отпускало ее.

Помню, как кузен моей жены, пастор Тимо Хольма, за свадебным столом спросил у моей матери о ее корнях, и она ответила, что род ее происходит из Венгрии. По одной из версий, предки матери, перебравшиеся в Финляндию из Орши (ныне Витебская область), действительно имели венгерские корни. Но это не было прямым ответом на вопрос. (Я побывал в Орше в октябре 2014-го.)

Когда в 90 лет мама отправилась к врачу, невролог первым делом уточнил, действительно ли она родилась в 1910-м. Следующим вопросом было, ударялась ли она когда-либо головой и переносила ли сотрясение мозга. Мама недолго думая ответила: “Разве что в детстве, когда попала под автомобиль на Хенриксгатан, которую сейчас переименовали в проспект Маннергейма, и русские солдаты отвезли меня в хирургию”. Когда мы вышли от врача, мама заметила: “Я же не могла сказать доктору, что возвращалась с урока иврита”.

Мама, предположительно вместе с сестрой, которая была годом младше, занимались ивритом частным образом. Меламед (то есть учитель), уроки которого после несчастного случая прекратились, жил в южной части Хейкинкату – в начале века это был еврейский швейный квартал вместе с площадью Наринка (финский язык освоил так слова “на рынке”). Наринка— последнее, что оставалось от “еврейского базара” – квартала, снесенного в 1931-м. Начало квартала Хейкинкату было скромным хельсинкским аналогом Гармент-дистрикт на Манхэттене или же Хаусфогтайплац[12] в довоенном Берлине.

Частное дело, начавшееся с магазина подержанной одежды, развивалось и видоизменялось. Это была, как писала Лаура Катарина Экхольм, финская версия быстрого обогащения, перехода из маргинального слоя в средний класс[13]. Лавка отца моей матери, Мейера Токациера, располагалась в его собственном доме на площади Хаканиеми. Из окна этого дома мама видела труп белой лошади весной 1918-го. После гражданской войны Мейер, как и остальные хельсинкские буржуа, обзавелся маннергеймкой – белой ушанкой а-ля Маннергейм.