Последний июль декабря - стр. 2
Времени темноты – два часа. Потом – день без него. Зачем?
Рассвет скрадет голубое сияние, выровняет воздух, высосав из него до небесного донышка таинственную ночную силу. И бездны-входы погаснут. Останется пустота. Надо решаться сейчас.
– Юля-а-а!
Вокруг – никого. Ладонями – в шершавый гранит парапета, приподнять тело, перебросить ноги и просто шагнуть. Нет, лучше прыгнуть, чтоб не шлепнуться в воду, а сразу попасть в один из входов. Парапет широкий. Если разбежаться, можно допрыгнуть.
– Стой!
Чей это голос? Да и голос ли? Мерещится. Верно, просто волны шуршат или мелкая пыль шепчется под ногами… А будто голос. Знакомый, много раз слышанный, хоть и забытый. Строгий, заботливый.
– Сойди с парапета! Сию секунду!
– Сошла, – оробев, неизвестно кому доложила Юля.
– Его здесь нет. И не пытайся идти, пока не узнаешь путь!
Недовольными песчинками просыпался из тела вибрирующий звон, пригасло манящее сияние бездн, обратившись в скучное отражение мостовой подсветки, прорисовались темные берега.
Все правильно, Ромы тут нет. И прыгать в воду – бессмысленно. Искать – да, надо, но не здесь.
Как вдруг она это поняла? Откуда? Только что – неизвестность и маета, и вот – безо всякого перехода. Как жирная точка в конце предложения. Не со слов же какого-то непонятного голоса! Голос, ясно, она сама. Разум или что там еще руководит человеком? Второе я, что умнее и рассудительнее первого. Помогает. Кто еще поможет? Одна.
Одна? Но одиночества, что глодало и сушило в Москве, от которого выла в голос, заглушая себя музыкой, и в помине нет! Тоска по Роме – да. Черная, колючая. Все внутри раскорябала, аж саднит. Губам горько, оближешь – тошнит, как анальгин жуешь. Глаза все время влево, на Рому, рука сама пальцы растопыривает, чтоб с Ромиными сплестись. А – пустота. Под пальцами и перед глазами.
В Москве она бы уже умерла. Чужая среди чужих – стен и людей – точно бы умерла. А тут – дома. Всякий шпиль над Невой, всякий мост и канал, и сад, и решетка – все знакомо, все на своих местах. Как мебель в квартире, которую сам расставил. Чтоб удобно. И красиво. Дома любую потеряшку найти можно. И Ромка найдется. Город поможет.
Этот июль вернул ей то, что украли два года Москвы.
Город.
До щекотки в кончиках пальцев, до счастливых мурашек под мышками. Вдруг стали осязаемыми холодные и теплые течения невской воды, сумеречно-радостные или кричаще-кичливые краски небосвода, потайное движение любопытного воздуха, мельтешенье в нем, прозрачном и тугом, миллионов и миллиардов чьих-то мыслей, вздохов, улыбок, эмоций – чувств. Она сама, распавшаяся на молекулы, стала этим воздухом. Смехом и слезами, мостами и реками, солнцем и темнотой, домами и тротуарами. И даже ногами, спешащими по этим тротуарам. Если мизинец цеплялся за чью-то улыбку, она радовалась, и – наоборот – печалилась, вдруг споткнувшись о чье-то горе, вросшее в щербинку асфальта. Город, потерянный на два бесконечных года, заново входил в нее, и она множилась в нем, становясь частью целого, познавая через себя – его. Ежесекундно растворяясь в нем, не теряла ни крошечки, напротив, наполнялась его силой, становясь настоящей собой, вбирая его в себя и становясь им.