Полторы унции бога - стр. 16
— У тебя большое будущее, — сказала Наташа и улыбнулась.
Зубы у неё были мелкие-мелкие, ещё мельче кудряшек на голове. И ступни — самые красивые в мире — тридцать четвёртого размера. Когда она коснулась своими ступнями моих — таких огромных и несуразных с кривыми пальцами из-за ношения тесной обуви, мне стало хорошо и радостно, как бывает с человеком только в лучистом свете юности.
Тогда я ещё не знал, что триумф бытия наступает в короткие минуты вечности, которые длятся ещё меньше, чем часовые минуты, но западают в память они глубоко, ещё глубже, чем момент получения аттестата или результаты оценок за экзамены. На подготовку уходят часы, а то и годы, тем не менее, они стираются. А несмелый бережный свет далёкого майского утра со мной до сих пор.
Я читал Наташе свои дневники. Я делился с ней тем, чем не мог поделиться ни с кем другим. Она не спорила со мной, а просто слушала, это и было нашим диалогом.
Если проанализировать совсем строго, я и писать-то начал за неимением живого собеседника. Порой я задаюсь вопросом: почему не пишут совершенно все люди? Должно быть, потому, что вопросы, волнующие большинство, так или иначе можно обсудить с друзьями, коллегами, родственниками.
— Погода сегодня ужасная. Но, говорят, завтра будет лучше?
— Да, определённо.
— Этот политик — вылитый фрик. Я не стану за него голосовать.
— И я. А вы слышали, что Мадонна беременна?
— Нет, от кого?
— От этого… как его…
— Да-да-да! Но это ещё цветочки! Бензин подорожал на пятнадцать процентов!
— Не может быть!
— Точно вам говорю!
— А где планируете отдыхать летом?
— Поеду на море.
— А я на дачу. У меня такие баклажаны вымахали!..
Ну, и всё в таком роде — классический набор, удобный шаблон нормального человеческого диалога.
В дневнике же можно записывать, что угодно, — хоть про баклажаны, хоть про погоду, но — зачем? Если всё это можно свободно обсудить, не мараясь чернилами, не стирая кончики пальцев о клавиатуру. Точно так же и с книгами. Книгу может написать любой, кто знаком с алфавитом и владеет более-менее связной речью. Однако полноценной книге предшествует идея. Книга без идеи — графоманство. И я полагаю, каждый, кто садился хоть что-то писать, вначале видит своё творение уникальным, даже гениальным. Но чем больше ты вчитываешься в написанное, чем больше познаёшь то, что было написано до тебя, тем глубже понимаешь, насколько плотно и разносторонне поработала человеческая мысль задолго до того, как ты родился на свет, насколько трудно нащупать оригинальную, уникальную мысль. Даже если она не так уж оригинальна, то хотя бы подать её — свежо, дерзко, мастерски — удел немногих.