Политическая наука №1 / 2018 - стр. 48

Усиление сциентизма в политической науке приводит и к разграничению роли ученого и гражданина. Для Платона и Конфуция было само собой разумеющимся использование такого стиля мышления, который включался в формирование сообщества и выходил за рамки просто политического мнения. С Макиавелли было то же самое. Он сильно страдал от невозможности перевести свои аналитические идеи (полученные как из современной ему, так и из римской истории) в некоторую сформированную им политическую практику. Безусловно, для появления столь желанной эмпирической науки о политике было полезно и даже необходимо понимание, что оценочные суждения о «должном» (das Sollen) никогда не смогут заменить знания о «сущем» (das Sein). Оценочные суждения в исследованиях не приводят к хорошему результату, потому что только сотрудничая и споря по сложным проблемам в рамках реальной совместной работы можно получить полезный результат. Но всё же из спроса на важную для политической науки свободу выражать оценочные суждения часто вытекает утверждение, что политологу позволительно излагать свои политические взгляды даже в том случае, когда он не может обосновать их научно «как правильные». Действительно, почему тот, кто более осведомлен с точки зрения политического содержания, процессов и структур, чем многие сограждане, со всеми своими знаниями в области политических наук, не должен участвовать в политических дебатах?

В сущности, сциентизм делает политическую науку стерильной, когда ставит знак равенства между отказом от оценочных суждений в процессе научного исследования и принципиальной обязанностью политологов отказаться от политического позиционирования. В конечном итоге это будет означать, что политолог должен стать «политическим евнухом»: либо прекратить свою политическую деятельность, либо, оставаясь в ней, не использовать свои специализированные навыки в области политологии. Однако первое приводит только к тому, что политическая наука вовлекается в политическую безответственность и ищет себя где‐то между политическим наемничеством и аполитичным отрешением от всего мира, а второе просто неустойчиво на практике, что приводит в лучшем случае к притворству или лицемерию.

Представляется желательным не только понять, но и из хороших побуждений принять тот факт, что политологи в диктаторских или полусвободных обществах стремятся оберегать свой подверженный опасности предмет (дисциплину) и даже свою собственную безопасность, осторожно избегая политических споров и вызовов власть имущим. В конце концов, свобода, здоровье и жизнь первостепеннее, чем свобода науки или стремление к самопознанию, иными словами – удовольствие от оригинального мышления и политической аргументации. Но в плюралистических демократиях нет оснований для такого плоского восприятия и отношения, однако даже там политические ученые не лишены политического оппортунизма. Нередко случается, что политологи следуют преобладающим политическим способам мышления и аргументации или, по крайней мере, стараются им не противоречить. Мотив заключается не в том, чтобы не задеть и не вызвать у кого‐то неудовольствие, а чтобы обеспечить дружеские аплодисменты от тех, кто задал тон, особенно в тематических статьях и специализированных журналах. Это «позитивное» поведение, которое укрепляет существующие условия и уже запущенные политические дискурсы.