Поэты и вожди. От Блока до Шолохова - стр. 34
«Есенин умер, ибо ему не для чего стало петь. Он вышел из деревни, потерял с ней связь, не пустил никаких корней в городе. Нельзя пускать корни в асфальт. А он в городе не знал ничего другого, кроме асфальта и кабака. Он пел, как поет птица. Связи с обществом у него не было, он пел не для него. Он пел потому, что ему хотелось радовать себя, ловить самок. И когда, наконец, это ему надоело, он перестал петь».
Проходит еще несколько месяцев, и 19 сентября появляется новая разгромная статья. Ее автор – Лев Сосновский, другой известный политик (под которым, как и под Радеком, горела земля за участие в оппозициях). И он бил без пощады, словно старался выслужиться. Название его статьи – «Развенчайте хулиганство».
Она появляется сразу в двух центральных органах – партии и комсомола. Такой двойной удар можно было нанести только по воле генерального секретаря ЦК… Вот таким образом попал поэт в политические жернова: били по Есенину, развенчивая Троцкого, опровергали все, что он утверждал, даже – истинное.
Именно политикой, яростной борьбой за власть объясняется то, что за перо взялся Николай Бухарин, который вместе со Сталиным громил тогда оппозицию. Он поместил 12 января 1927 года в «Правде» печально знаменитые «Злые заметки». Хотя пишут теперь, что Николай Иванович выступал только против «есенинщины», то есть упадочнических настроений среди молодежи, пьянства, богемы и т. д., однако этим дело не ограничилось. Именно в его заметках мы находим такие слова:
«…Есенин талантлив? Конечно, да. Какой же может быть спор? Но талантлив был и Барков…» Так на одну доску ставилась целомудренная лирика и оголтелая порнография.
«Почему у комсомольца частенько под “Спутником коммуниста” лежит книжечка стихов Есенина?» – задавал вопрос автор. И отвечал: «Потому что мы и наши идеологи не трогали тех струн молодежи, которые тронул – хотя бы в форме вредоносной по существу – Сергей Есенин…»
И это далеко не все. «Есенинская поэзия по существу своему есть мужичок, наполовину превратившийся в “ухаря-купца”; в лаковых сапожках с шелковым шнурочком на вышитой рубахе, “ухарь” припадает сегодня к ножке “Государыни”, завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом “душевно” сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троице-Сергиеву лавру на “помин души”. Он даже может повеситься на чердаке от внутренней душевной пустоты. “Милая”, “знакомая”, “истинно русская картина”!»
Тому, кто первый в русской поэзии сумел так трепетно написать о любви к братьям нашим меньшим, животным (эту особенность подметил Максим Горький), выговаривают, что он спьяну готов обнять кобеля.