Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - стр. 16
– …Или я плохо ему объяснил? Я сам-то понимаю? Да, писателишка я скверный. Бесталанный. Ну и пусть. Зато я вижу – почти как настоящий. Что с того, что не могу придать своим прозрениям форму. Что слова мои лишены настоящей силы… Видеть – тоже дар. Я – свидетель. Моего воображения хватает, чтобы допустить: немыслимое – существует. Невозможное – возможно.
– Яшка! – донесся голос Тучкова. – Ты говно вынес?
А Тучков прав. Вернее, «Петербургская газета». Над Британской империей уже и так не заходит солнце – когда ее восточный край погружается в темноту, на западном день только занимается. Она уже и так владычица полумира.
Я бездарен, да. Но кое-что мне все же дано. Дар слышать зов. Воображение. Ровно столько воображения, чтобы вместить одну простую истину: у кого уже есть полмира, тому подай весь.
Есть демоны, которые никогда не сыты. Демоны неутолимого желания.
Здесь и сейчас это не кончилось.
Даль встал. Выколотил трубку о каблук. Сунул в карман.
Он знал, что делать.
– Ну? – гремел в отдалении Тучков. – Пушкин за тебя говно, что ли, выносить будет?
Даль остановился, точно налетел на невидимую стену.
«Пушкин», – прошептал. Пушкин. Вот чей дар… Вот чьи слова… Вот чья сила была бы способна…
Но сперва нужен хороший врач. Который не проболтается. Даль призадумался, поскреб подбородок.
Глава 2. Две вдовы
Берлин. Июль 1904 года
Под вязами тень была такая густая, что доктору Далю казалось, он идет по дну. И чудесным образом дышит зеленой водой. Мелкой рыбешкой мелькали фигуры мужчин. Покачивались медузы: огромные шляпы дам. Оборки на платьях казались ресничками, щупальцами. Даль увертывался от шляп, броском огибал кружевные парасоли, усеянные по краю острыми спицами. Он летел, зажав трость под мышкой. В руке – канотье. Он опаздывал. Хуже – он опаздывал к немецкому профессору. Тот наверняка уже с назидательным злорадством смотрит на часы. А потом щелкнет крышкой – и уйдет. Не станет ждать и четверти минуты.
«Пардон, мадам», – прошипел, обогнул одну, едва не врезался в другую: о-о-о! Дамы не глядели ни под ноги, ни на бульвар. Головы у всех были свернуты набок. Глаза – стеклянные, как под гипнозом в клинике у Шарко, – не отрывались от сверкающих витрин. А в витринах – шляпки, тьфу! Свернув с Курфюрстендамм на боковую улочку, доктор Даль вздохнул было с облегчением. Тротуар теперь принадлежал ему одному. Но тут же обложила июньская жара. Никакой листвой не сдерживаемое солнце молотило по темени. Сновали авто и конные экипажи, волоча за собой запахи: бензиновые, навозные. Легкие горели, но выбора не было, и Даль прибавил ходу. Под мышками чесучовый костюм разбух, намок. Мучила невозможность снять пиджак, жилет.